Юный владетель сокровищ

Мигель Астуриас

Юный Владетель сокровищ

Часть первая

Усы из тростникового меда. Мед сахарного тростника стекал по уголкам губ, просто усы у китайца, темные, щекочущие, сладкие, когда облизнешься, будто кошка. Приходилось отгонять мух, защищать усы. Нападая, муха жужжала тише, если прибьешь — умолкнет. Бывало и так: упадет, оправится и полетит дальше. Когда, подбираясь к усам, муха летала кругами, он медленно взмахивал рукой. Зеленые, тяжкие, блестящие слепни спасали его от сонного мелькания мошек, пока он сосал белую сердцевину, выступившую из режущей, волокнистой, едва надорванной и все-таки сочной кожуры.

Дом словно позабыл в стороне короткую галерейку. На нее не выходили ни окно, ни двери, она приютилась за сплошной стеной, отделявшей ее от комнат, где хранились всякий хлам да сбруя. Навес опирался на три деревянные подпорки, стоявшие на основаниях из камня, и служил, так сказать, полукрышей, стоком для слез. Когда шел дождь, вода стекала только с одной стороны. Бывают крыши о двух стоках: дома, что плачут двумя глазами. Галерейка же, его галерейка, плакала одним, сперва — понемногу, по капле, потом — ручьями пресных слез, сливавшимися в реки, которые уносили их либо в Тихий, либо в Атлантический океан. Дома о двух стоках льют слезы в два океана, по океану на каждый глаз.

Сплошная стена, однобокий навес, пол из квадратного кирпича, а внизу вместо патио — чаща. Зеленая. Из самых разных деревьев. И дальше — чаща, и дальше все та же чаща.

До галерейки никому не было дела. Все забыли о ней. Подметал ее карл и ветер, мыли косые дожди. Иногда он находил на полу куриный помет и очень удивлялся; смотрел он как прежде, но ему казалось, что глаза его вылезают из орбит.

Куры?.. Когда они здесь побывали? Как сюда забрались?

Птичник стоял по ту сторону дома. Разве что прилетели… Но он бы услышал, если бы они пересекали патио, то едва приподнимаясь над землей, то с трудом волочась по ней.

Галерейка. Его галерейка. Как-то утром мальчик нашел там высохший плод агуакате, вроде сосуда из тыквы. Нашел — и не приметил. Он не приметил, а кто-то глядел на него из отверстия, блестящая капля глаза притаилась в бурой мгле. Он пнул агуакате ногой и остался владеть галерейкой, пропахшей людьми, целой толпою людей, потеющих едким потом, не моющихся никогда, исходивших много дорог.

Однажды он увидел угольную черту на стене, словно кто-то резанул по белому или стена содрогнулась и треснула. Полуденное солнце светило печально и ясно. Появилась птица с хохолком, постояла, двигаясь как на неверном плоту у берегов галерейки, и чуть ли не сразу взлетела на косой навес, оставив по себе веселый взмах крыльев.

Кто провел черту на стене? Кто приходил сюда с вечера? Вчера черты этой не было. Кто же это? Кто?

Уже наступала зима. Когда по ночам являются куры и призраки едят агуакате, нельзя оставлять галерейку без присмотра.

Да, надо ходить сюда и смотреть, как чаша глотает воды ливня, не успевающие звонко упасть на мощеное патио. Глотает, и все, словно ждала их, жадно разинув рот.

Он мерял большими шагами свою галерейку, забытый обрубок руки старинного дома.

Один, два, три… Во сколько рядов уложены кирпичи на полу? Три, четыре, пять, шесть, семь… А по ту сторону стены, в темных помещениях — сбруя вьючных животных и высокие узкие бочонки, полные позеленевших, влажных, ржавых монет в легком пепле сожженной бумаги.

Он всегда носил при себе эти монеты. Они заманчиво звенели, оттягивая пустой мешочек кармана. Монеты были разные. На самых больших, цвета золота с кровью, с одной стороны красовались две крохотные колонны, под ними — завитушки волн, сзади них — солнце, наполовину вынырнувшее из моря; с другой стороны восседала женщина с повязкой на глазах, веткой в левой руке, весами — в правой. Другие, полегче, потоньше, серебристого цвета, являли с одной стороны цифру 9. а может, и 6, как взглянуть, а с другой — раскрытую ладонь.

Реже всего попадались совсем маленькие, с дырочкой посередине; звались они куартильо.

Чем ближе была зима, тем сильнее пахло металлом и влажно липли к руке монеты, которые он, просыпая пепел на плиты, выгребал чуть не с самого дна бочонков. Однажды он ощутил, что пепел сжал ему руку, и быстро вынул ее, не поняв со страху, впрямь ли что-то схватило его за дрожащие пальцы. Во рту у него пересохло. Он едва успел отдернуть руку, одетую, словно в перчатку, в пепел сгоревших костей. Крики… вопли…скрип мачт… языки всепожирающего пламени… удары топора… а там, еще дальше, грохот аркебузов да едкий запах дегтя, пороха, смолы и соленых морских волн.

Он стоял в галерейке. Все было выдумкой. Сном. Бабушкиной сказкой. Он стоял в своей галерейке, сосал тростник, с уголков рта усами стекал мед, летали мухи.

Медленный взмах руки…

Мед обволок его нежным теплом, словно сладкий плод или ангел, словно звук тростниковой флейты. Нет, звуки — это сок. Надо будет взять флейту, поиграть на ней здесь, будто ты сосешь стебель и сок обращается в звуки. Пальцы, паучьи лапки, станут быстро открывать-закрывать дырочки, то выпуская звук, то преграждая ему дорогу. Снова мед. Снова радость. В галерейке никого не будет. Флейту услышат в темноте вдали, и сам он окажется далеко, совсем далеко, без мух, без усов из меда.

Маленький пришелец мало знал о галерейке. Да можно ли много знать о печальном сочетании дерева, камня, металла, съеденных временем и ливнями? Стена, подпорки, пол из квадратных кирпичей, однобокий навес, черепица на черном тростнике, туго прикрученном пыльными лианами к грубым стволам балок. Да, знал он немного, но вечно ждал чего-то необъяснимого. Он провел ладонью по стене. Обхватил подпорку, сел на самый край пола, свесив ноги в чашу.

Сколько он просидел?

Стряхивая песок со штанов, он встал и ушел не обернувшись.

Часть галерейки. Стена. Крыша. Подпорки. Чаша. Часть галерейки, где даже нельзя равнодушно пожать плечами. Он удалялся, насвистывая. Мальчики, выросшие в деревне, свистят, как птицы. Но ребенку из приличной семьи нельзя ни свистеть, ни обдирать зубами тростник, а уж тем паче — причмокивать, когда сосешь, и выплевывать завязшие в зубах волокна.

И все же он не ушел. Зеленый слепень осушал последнюю малость звука, а значит, если он уйдет, галерейка будет совсем недвижной и тихой. Он не ушел. Он остался, чтобы следить, осторожно подглядывать— в профиль, одним глазом, — что творит галерейка, когда его нет. На обшарпанной грязной стене, у основания подпорок, в переплете лиан, привязавших к балкам тростник на крыше, в царапинах солнца меж плохо лежащих черепиц не творилось ничего.

Ему стало приятно, что — с ним ли, без него ли — галерейка его слушается. Он вылез из укрытия и. трогая все поочередно, громко называл по имени, чтобы прочнее завладеть тем, что и так считал своим. Звук собственного голоса придал ему еще больше храбрости. Называя стену стеной, кирпич — кирпичом, он окружал себя чем-то очень важным, самым главным.

Он пытался говорить один, беседовать с глухими, немыми, бесчувственными вещами. Какую власть дает слово!

Мухи, взмахи руки, слова, часть галерейки — всегда те же, без перемен, без изменений.

Сломайся одна подпорка — и кровля упадет жалким куриным крылом, стены выплюнут побелку цвета яичной скорлупы. Сломайся хоть одна из подпор — и дом разлетится или осядет, круша балки.

Он остановился, чтобы посмотреть, как это будет. Галерейка уже не была ему другом, он глядел на нее с каменной суровостью. Сжав кулак, он ударил по ближней подпорке. Шорох и шелест пронеслись над его головой. Он ударил снова, сильнее. С каждым разом крыша дрожала все больше. Он лукаво улыбнулся, подумав, что галерейка сочтет это землетрясением.

Страшась ударов, по кровле с краю на край побежали мыши, пауки, полчища тараканов самого разного размера, а уголком глаза он увидел и змейку.