а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Конечно – хочу! Всё своё пионерское детство я мечтал побывать в солнечном «Артеке» на побережье Крыма. Теперь, понятное дело, по возрасту я уже не вписываюсь, но Леночка будет рада поехать на Чёрное море.

На самом деле, Леночка немного испугалась и начала спрашивать бабушку, но та сказала, что «Артек» – это очень хорошо. И Леночка уже прошла всех врачей медицинской комиссии из детской поликлиники, и даже выбрала какой возьмёт с собою чемодан с вещами для «Артека».

– Не будет дела.

Месяц назад Слаушевский ещё не знал, что кто-то ещё догадается, что «Артек» – это хорошо, потому-то и предложил путёвку мне, за счёт профсоюза.

И не важно, что догадливый из другой организации, и не важно кто из начальства СМП-615 похвастал тому другому про эту путёвку; в любом случае, тамошняя его должность повыше, чем у каменщика.

– Не будет дела.

Если живёшь на одну зарплату – должен быть понятливым.

Как все.

Пришмыгни носом, почеши в затылке, выматерись, наконец, и иди паши дальше.

Зачем на Слаушевского бочку катить? Он тоже – как все.

Мне известно, как всё это обернулось бы в Англии, но я не знаю что будет дальше здесь. Поэтому у меня роль созерцателя в ацетатных шелках – придётся расстегнуть пару пуговиц, а то слишком жарко.

Из-за бело-кирпичного угла административно-бытового корпуса по дорожному покрытию из мягчайше мельчайшей пыли медленно въехала белая «волга», сделала круг разворота и остановилась возле крыльца – носом туда, откуда приехала.

Водитель вышел, оставив на заднем сиденьи двух пассажиров, взошёл на крыльцо, ознакомился с двумя строками на линолеумной доске месячных трудовых показателей и, не взглянув на меня, прошёл внутрь.

Он быстро вернулся, сел в машину; а те двое здоровяков вышли из неё и подошли ко мне.

– Пойдём.

– Куда?

– Там узнаешь.

Неудобно разговаривать задирая голову в обе стороны. Я встал и положил руку на спинку стула:

– Ну, хоть стул отнесу.

– Без тебя уберут.

И каждый из них уже ухватил двумя руками мой бицепс – кому за какой ближе.

Аккуратно и медленно, они повели меня к «волге».

Вдалеке, в тени распахнутого входа в производственный корпус – наблюдающая группа из двух слесарей и одного сварщика.

Картина Репина «Арест пропагандиста».

Архангел слева, видя моё непротивленство, ослабил хватку; он уже, типа, просто гуляет держа меня под руку.

Я кричу водителю:

– Этот левый сачкует!

Хватки уравновешиваются и мы втроём садимся на заднее сиденье; я в центре, как король на именинах.

Пока Свайциха открывал ворота проходной – первый раз в жизни запертые в дневное время – я покричал ей, чтоб забрала с крыльца стул, взятый мною отсюда.

И меня повезли в Конотоп.

После какой-то ещё проходной мне сказали пересесть в УАЗик с глухим фургоном, туда же поднялся один сопровождающий и УАЗик тронулся.

Вскоре мы опять остановились. Через окошко в кабину водителя и его лобовое стекло виднелись тополя возле Городского Медицинского Центра.

Мы долго ждали, потом задняя дверь распахнулась. На тротуаре стоял психиатр Тарасенко.

– Да, это – он.

После этих его слов дверь снова захлопнулась и меня повезли в Ромны.

Без какой-либо добровольности с моей стороны.

То, как ты выглядишь, напрямую зависит от того насколько хорошо относится к тебе зеркало, в которое ты смотришься.

Я не раз замечал это; в одном – я шикарен! В другом: и этот упырь – я?!

Самое влюблённое в меня зеркало стоит в трюмо пятого отделения областной психиатрической больницы в городе Ромны.

Оно мне показало насколько, всё-таки, я красивый мужчина. Причём без всякой кинематографической слащавости – красив.

В те три месяца в Одессе я смахивал на актёра Конкина, или его под меня загримировали для съёмок в «Место встречи изменить нельзя», не суть важно; главное, что тут, из этого трюмо, на меня смотрит, непривычный для стереотипных эталонов, красавец кисти Тициана.

Красная пижама с жёлтенькими полосками; шатен с мягкими, чуть подсветлёнными солнцем волосами, но главное достоинство – цвет глаз.

Небывалый цвет, невиданный – цвет плавящегося мёда.

И пусть капитан Писак, составляя мой словесный портрет перед строем первой роты говорил:

– Вы на глаза ему гляньте! Глаза-то – рысьи!

Но нет, капитан, трюмо врать не станет – хорош!

Жаль, что кроме меня никто меня не видит.

В холле пусто, и в отделении тихо; десяток больных в палате наблюдения, а остальные весь световой день – с перерывом на обед – проводят на Площадке.

Ведь это ж – лето!

Когда на экспериментальном участке ремонтного цеха завода КПВРЗ мы, в конце рабочего дня, дожидались пока истекут самые тягучие последние полчаса и, опёршись спиной о тиски, болтали о том, о сём, а вобщем-то ни о чём, то некоторые молодые слесаря говорили, что неплохо бы опять попасть на службу в армию, но только вот теперь, когда уже знаешь что к чему; ну, и не на полные два года, а скажем, недели нá две, или, там, на месяц.

Мне, тогдашнему допризывнику, такие разговоры казались неубедительными, а теперь соглашусь – одно и то же явление выглядит по-разному; при первом взгляде округлённо недоумевающих глаз оно выглядит таким, а когда посмотреть с высоты накопленного опыта, то, довольно-таки, эдаким.

А один месяц – это фигня. В дурдом не закрывают меньше, чем на сорок пять дней.

Сорок пять дней – это половина сезона; половина лета, половина весны, или когда там тебя прихватят.

Как завсегдатай пятого отделения, я уже знал эти и некоторые другие нюансы, однако, летом тут ещё не бывал.

На меня, как на примелькавшегося рецидивиста, уже не стали тратить дорогостоящее средство инсулин. На этот раз меня тут не лечили – меня наказывали аминазином.

Три экзекуции в день умножить на сорок пять.

Я знал во что они превратят мой зад через полсезона.

И, как более дешёвого больного, меня поместили в более обширную палату – номер восемь.

Чем больше больных ночует вокруг, тем больше шансов выслушивать их вопли от ночных кошмаров, или становиться свидетелем разборок под светом неумолимых ламп.

( … у всякого лета имеются свои минусы и, в первую очередь – наплыв.

Любой житель любого курортного города согласится – как понаедут, то уровень жизни резко падает …)

Летом пятое отделение обслуживает, в среднем, на сорок больных больше, чем в остальные сезоны. Чтобы всем было место где спать, в восьмой, например, палате на двух поставленных бок о бок койках укладывались от трёх до четырёх ночующих; кому как повезёт.

В те полсезона мне везло и так, и эдак.

Зато имелось громадное «зато!» – лето снимало проблему помытого, и потому запертого, туалета, ведь мы весь день проводили на Площадке.

Площадка – это квадрат 40 на 40 метров.

Три стороны его периметра, включая ту, в которой калитка, состоят из толстых серых некрашеных досок, вертикально прибитых одна рядом с другой, высотою 2,2 м.

Четвёртая сторона затянута крупной железной сеткой, на высоту 2 метра от земли.

Вдоль части забора лежащей в основании квадрата стоит тридцатиметровый навес – двускатная крыша из ржавой жести с опорой на столбики из красного кирпича.

Под навесом – навал поломанных железных коек и тут же две пока ещё живые, на каждую брошено суконное одеяло, на них по очереди, животом вниз, ложатся больные, когда принесены шприцы дневных уколов.