Сундук с серебром

Но Якец и Мицка не обращали внимания на пересуды, им было не до того. Хватало своих хлопот. Якец устроил мальчишник, оплатил угощение, а также то, что полагалось священнику, сам подмел и вымыл полы в своем доме, постелил постель и завесил окна.

Свадьбу играли у Тоне. Гостей собралось немного, но все веселились, как могли. Под низким потолком надрывалась гармоника, кружились пары. То и дело перед домом раздавались веселые крики.

Невеста в свадебном уборе блистала красотой, это был самый счастливый день в ее жизни. Прежде она боялась этой минуты, но теперь ни о чем не жалела. И не только из-за Якеца, который от счастья не знал, куда себя деть и что сказать, она и сама была рада и довольна, чувствуя, что ее жизнь приобрела какой-то смысл. Что тут еще можно добавить? Да и нужно ли?

Люди больше о них не судачили. Перед ними был уже не тот Якец, которого считали недостойным ни одной девушки в деревне, а тем более Мицки, слывшей первой красавицей в округе. Они просто смотрели на счастливых молодоженов, вступающих в новую, совместную жизнь. Чем же Якец отличался от других людей? Удачливостью? Или детским простодушием? Но разве у него, как и у любого другого, не было права на жизнь, разве он не был способен, как и любой другой, ковать счастье своими собственными руками?

В полночь Мицка положила голову на плечо мужа. Якец обнял ее за талию и с любовью заглянул ей в глаза.

— Что ты? Устала?

— Нет, — ответила она. — Я такая счастливая!

Мицка не лгала. Она в самом деле была счастлива. Якец весь трепетал от радости. Ему хотелось взять жену на руки, выйти из дому, в котором шумели гости, и долго-долго нести ее по дороге навстречу звезде, что сияла над его новым домом.

Вторая часть

Счастье нередко зависит от мелочей, от них оно либо тускнеет и угасает, либо разгорается еще ярче. Нити любви иногда столь тонки и непрочны, что их можно оборвать одним-единственным взглядом, но они же способны выдержать и любой ураган. Довольство жизнью — точь-в-точь капризная сватья: то ей и сухая корка в радость, а то и сдобными пирогами не угодишь.

Якец и Мицка вскоре все это поняли. После первых же дней счастья им стало страшно, как бы эти сотканные из сплошных радостей минуты не улетучились бесследно, оставив их ни с чем. Но опасения эти не оправдались. И два месяца спустя счастье их было ничуть не меньше, чем в первый день после свадьбы. Та самая капризная сватья, о которой мы уже говорили, не переставала улыбаться даже тогда, когда они ели одну похлебку, забеленную простоквашей. Они не стали любить друг друга меньше и тогда, когда поняли, что на некоторые вещи смотрят по-разному, просто один из них молча уступал другому.

Согласие их объяснялось не только таинственной силой супружеской постели, у него были и более глубокие корни, хоть молодая чета и не могла отрицать, что любовь единственный рай для бедняков, как обычно шутят люди, видевшие мало хорошего в жизни. Когда речь идет о настоящей любви, это присловье не следует понимать как проявление простой похоти. В отношениях Якеца и Мицки преобладало духовное начало, а не грубость плотских желаний. Оба они впервые прикоснулись к тайнам супружеской жизни.

Пересуды людей, смолкнувшие в день свадьбы, то и дело возникали снова. Деревня с недоверием поглядывала на молодоженов. Разве у них были условия для счастья? По мнению людей, таких условий у них не было. Соседи подслушивали их разговоры и чуть ли не заглядывали им в тарелки.

Они верили, что скоро увидят Мицку с заплаканными глазами. Но их ожидания не сбывались.

— Довольна ты своим мужем? — спрашивали женщины Мицку.

Мицка понимала скрытый смысл их усмешек.

— А с чего мне быть им недовольной? — отвечала она, краснея. — Он славный человек.

«Откуда тебе знать, бедняжка, каким должен быть муж», — думали про себя женщины, не решаясь сказать это вслух. Они разглядывали Мицку, стараясь отыскать в ней хотя бы искру недовольства, из которой мог бы разгореться пожар. Но глаза ее были спокойны, спокойнее, чем когда-либо прежде. И на сердце, освободившемся от пустых девичьих забот, было легко.

Якеца не терзали расспросами — и без того было ясно, что он наверху блаженства. Лицо его несколько округлилось, и от счастья в нем, казалось, снова появилось что-то ребячливое или придурковатое, хотя Мицка этого и не замечала.

Он готов был оповещать о своей женитьбе каждого, кто, как он полагал, этого еще не знал. Но больше из него ничего нельзя было вытянуть.

— Жена твоя красивей всех в деревне, — пытались над ним подшучивать, — смотри, чтоб она у тебя не состарилась!

— Так ведь и я не молодеть буду.

Однажды он нечаянно подслушал разговор о себе и о Мицке.

— Она еще убежит от него, — сказал кто-то. — Вот увидите, убежит!

Эти слова долго гудели у него в ушах, будто в голове поселился целый шмелиный рой. С чего бы вдруг Мицка от него ушла? Почему люди так говорят? Может, от зависти?

После этого Якец как будто еще больше полюбил жену, но стал бояться за нее. Когда они сидели друг против друга за столом, он заглядывал ей в глаза, но не мог в них прочесть ни одной затаенной мысли. Он смотрел на нее спящую и тоже ничего подозрительного не замечал, ничто не говорило о ее измене.

Уходя, на работу, он теперь со страхом возвращался домой. Застанет ли он ее еще дома? Он понимал, что это глупо, но услышанные слова не шли из головы. Подойдя к дому, он прежде всего бросал взгляд в окошко. Мицка стояла у окна и улыбалась ему. Она тоже его ждала. Может, и она боится, что он не вернется к ней?

Когда Якецу случалось бывать в Речине или еще где-нибудь, он никогда не возвращался домой с пустыми руками — всегда купит белый хлеб, завяжет его в красный платок и принесет жене. Сам редко когда отрежет себе ломтик, разве только Мицка заставит, отказавшись есть без него. Найдет спелую грушу, тоже спрячет в карман — для жены. В трактир он больше не ходил. А купив вина, нес домой, чтобы выпить его вместе с женою.

Люди смеялись над тем, что он перестал бывать в трактире. Смеялись над тем, что молодые по воскресеньям шли в церковь не порознь — Якец с мужчинами, Мицка с женщинами, а вместе, как влюбленные парочки. Старались подслушать, о чем они разговаривают.

Но Якец и Мицка всего этого не замечали. А если бы и заметили, то не слишком бы опечалились — они жили в своем мире, находя друг в друге и счастье и богатство.

Весной, когда солнце осветило домик Якеца и на буках появились первые листочки, Якец вскопал землю перед домом, размельчил глинистые комья, разровнял вскопанный участок, вбил колья и поставил ограду.

— Здесь будет наш огород, — сказал он Мицке.

Она смотрела на него из-за цветущей на окне гвоздики — точь-в-точь как когда-то мечтал Якец.

— Я посажу в огороде все, что нам нужно, — ответила она с улыбкой.

Якец наносил навоза и чернозема, перемешал с ним желтую глинистую почву, сделал грядки.

— Тут будет картошка, тут салат, тут лук, а тут мы посадим цветы…

Он даже о цветах не забыл! Затем, выкопав между грядками небольшую ямку, он кинул в нее навоза и посадил дикую яблоньку, красивую и высокую.

— Когда примется, привью, и будут у нас и яблоки и тень, — говорил он серьезно и озабоченно, как говорят дети, когда играют во взрослых.

Мицке были по душе слова Якеца, она почти совсем не ощущала их ребячливости. Она целиком принадлежала Якецу, была предана ему всей душой и от этого сама становилась ребячливой.

Она выбирала из земли камни и швыряла их за ограду в ущелье.

— Нужно выбросить прочь все камни, чтобы наш малыш не ушибся, когда будет здесь играть, — покраснев, сказала она Якецу, молча смотревшему на ее работу.

«Что бы это могло означать, — думал Якец. — О чем она?» Кое о чем он уже догадывался, но жену ни о чем не расспрашивал. О таких вещах они никогда не говорили. Это был первый случай.