Ноябрь, или Гуменщик (ЛП)

Любовными делами были заняты и в других местах. К Рейну Коростелю заявился посмотреть на его дочку Эндель Яблочко.

Эндель Яблочко был плотный молодой мужик среднего роста. Он имел собственный хутор и жил с матерью, отца его уже много лет тому назад свел в могилу леший. Эндель был один из немногих в деревне, у кого не было собственного домовика, Энделю так и не удалось обзавестись им. Как-то раз он даже соорудил домовика, но когда Старый Нечистый на перекрестке дорог потребовал у него три капли крови, Эндель огрызнулся в ответ: “Пошел в жопу, скотина!” и с кулаками набросился на черта. Так что с домовиком ничего не получилось, душу в него так и не удалось вдохнуть. Поэтому Энделю приходилось самому исхитряться, как поживиться чужим добром, но и тут ему редко везло, поскольку Эндель лез в драку с другими несунами, учиняя в амбаре или кладовой жуткий гвалт, и если на шум являлся хозяин, то бросался с кулаками и на него. Свою страсть к дракам Эндель объяснял тем, что временами у него просто темнеет перед глазами и неудержимо хочется кому-нибудь врезать. Особенно раздражали его дворовые люди, на них он всегда набрасывался, мог прямо на дороге подойти и прибить. “Мудаки”, — говорил он про дворовых. Вот эта-то неприязнь и привлекла к нему Рейна Коростеля и навела на мысль, что лучшего жениха для дочки ему, пожалуй, не найти.

Эндель выслушал рассуждения Рейна, харкнул на пол и согласился: “Делов-то! Сладим!” Эндель вообще никогда долгих разговоров не вел, он терпеть не мог рассусоливать. Если ему казалось, что разговор затягивается, он готов был пустить в ход кулаки.

И вот теперь он явился посмотреть на Лийну. Рейн предложил гостю выпить — как-никак с морозу, пусть согреется и отойдет. Эндель выпил и сказал:

— Хорошо прошла! Налей-ка еще.

Он опрокинул и вторую стопку. Рейн спросил:

— Ну, и как у вас там жизнь?

— Дерьмовая, — отвечал Эндель. — За спехом не угнаться. Посрать некогда. — Он взял со стола салачину, свернул ее, сунул в рот и добавил: — Видел по пути сюда амбарщика. Этого мужика, черт побери, надо бы за яйца взять!

Рейн засмеялся одобрительно, но Лийна, которая сидела по другую сторону стола, пожала плечами и спросила:

— А зачем? Зачем тебе его яйца?

— Чего? — не понял Эндель. — А, яйца! Да мудак он!

— И чем же он тебе не потрафил?

— Мне? Да он мне…

— Так чего тебе от него надо?

— Мне надо? — Эндель смешался. — Чего мне от такого мудака надо? Да пошел он в жопу!

— А зачем ты вообще про него рассказываешь? — спросила Лийна.

— Ну... — начал Эндель, но так и не смог ничего сказать и застыл с важным и несколько раздосадованным видом.

Рейн Коростель снова наполнил стопки и подначил будущего зятя выпить.

— И что нам из-за этих барских прихвостней спорить! Незачем! У вас и так есть о чем поговорить! Так когда свадьбу справим?

— Свадьбу?! — воскликнула Лийна. — Какую свадьбу? Ты решил снова жениться, отец?

— При чем тут я? У нас тут кое-кто другой на выданье, — рассмеялся Рейн. — На зрелую ягодку завсегда охотник найдется. Ты что, Лийна, думаешь, с какой такой стати холостяк Эндель тут штаны протирает? У такого хозяина и поважнее дела найдутся, чем по соседям ходить!

— Ага, подержаться за яйца амбарщика, например, — ответила Лийна. — Ну и жениха ты мне выискал, честное слово! — она встала и вышла из комнаты.

Рейн ткнул Энделя в бок.

— Ты чего? — спросил тот. — Чего тебе? Налей-ка еще по одной!

— Да погоди ты с этим! Ты теперь иди, поговори с Лийной. Обговорите все промеж себя, что мне, старику, тут встревать? — стал уговаривать Рейн.

Эндель с грохотом поднялся и направился в заднюю каморку к Лийне. Сел на край постели, почесал в голове, откашлялся. Лийна стояла лицом к стене, скрестив руки на груди, и молчала.

— Я думаю, свадьбу лучше всего на Рождество справить, — наконец выдавил из себя Эндель. — Свинья, зараза, нынче совсем вес не набирает, но к тому времени авось наберет. Тогда зарежу — и можно гулять.

— Вот как? — откликнулась Лийна. — И как же ты на ней женишься, если зарежешь ее?

— Кого?

— Свинью. Невесту свою.

— Чего? — никак не мог сообразить Эндель. — Какая свинья мне невеста? Чего ты порешь?

— Так кто же твоя невеста?

— Ну, ты.

— Я? — удивилась Лийна. — Ты уверен?

— Конечно! Рейн ведь сказал, что ты.

— А я поняла, что свинья.

— В задницу! — обозлился Эндель. — Заладила: свинья да свинья... Я пошел, сил нет этот вздор слушать.

Он поднялся и нахлобучил шапку, Рейн заглянул в каморку посмотреть, чем молодые заняты.

— Сладили? — спросил он с хитрой улыбкой.

— Обосрись! — ответил Эндель и вышел вон.

— Ты чего ему сказала? — спросил Рейн Коростель, опешив, и посмотрел вслед жениху.

— А что мне такому сказать, отец?

— Какому — такому? Дельный эстонский мужик, не какой-нибудь там барский прихвостень! Прямой, честный!

— Да замолчи! Замолчи! — закричала Лийна.

Оттолкнув отца, она бросилась в кладовку, схватила горшочек с волшебной мазью и побежала в сторону хлева.

Мгновение спустя по снегу понеслась красавица волчица — молодая, поджарая, стремительная. Она перемахнула через забор и припустила в сторону поместья.

Было уже совсем темно, ни одна звезда с затянутого тучами неба не освещала ее пути. Но волчице этого и не требовалось, ее глаза видели яснее, чем днем. Возле барской усадьбы в тени старой облетевшей сирени стоял, не шевелясь и только время от времени ежась от холода, кубьяс Ханс и глаз не сводил с теней, мелькавших в освещенных окнах.

И опять шевелились его губы, повторяя, словно в забытьи, одно и то же, как и прошлой ночью. И опять им любовалась одинокая волчица, которая лежала неподалеку на снегу, положив голову на лапы, взгляд ее зеленых глаз был прикован к дрожавшему от холода человеку.

15 ноября

Мороз не отпустил и на другое утро. Гуменщик занимался делами в своей избе, когда кто-то постучал в дверь.

— Входи! — крикнул он, но из-за двери донеслось:

— Да нет, заходить не буду. Лучше уж ты, Сандер, выйди.

Голос был усталый и хриплый, но Сандер, тем не менее, тотчас узнал говорившего: это был Виллу — гуменщик из соседней деревни.

— Виллу, что за шутки? Чего не заходишь, а стоишь под дверью как бедный родственник? — гуменщик пошел открыть дверь.

Гуменщик из соседней деревни стоял, опираясь на посох, он был с непокрытой головой, всклокоченные волосы засыпал снег, лицо осунулось, глаза провалились. Сандер сразу понял, что стряслась большая беда.

— Никак... — спросил он едва слышно.

Виллу кивнул.

— Да, чума. Опять объявилась.

Гуменщик схватился за притолоку. Это было страшное известие, страшнее быть не могло. Чума! Там, где моровая язва приступает к своей жатве, остаются одни могилы.

— Она заявилась к нам ночью, — сказал Виллу, не дожидаясь второго

вопроса. — Мы не успели ничего предпринять. Мне одному удалось обмануть ее: впопыхах натянул себе штаны на голову, и когда она пришла и долго меня разглядывала, то в конце концов сказала: “Таких людей, чтоб с двумя жопами, мне еще не доводилось встречать, такого, пожалуй, и взять страшно!” и отправилась себе дальше, а я убежал в болото, залег там и слышал, как кричат в деревне. Да, все остальные... померли. Даже хоронить некому. Лежат, где их скосило, черные и распухшие.

— Когда она к нам заявится? — спросил гуменщик.

— Да как только через речку переправится, — отвечал Виллу. — Я когда шел, слышал, как она меня звонким бабьим голосом просит: “Дяденька, возьми на закорки!” Только я-то не вчера родился, иду, не оглядываюсь. Так она и осталась на том берегу. Но наверняка кто-нибудь поможет ей перебраться, завсегда кто-нибудь найдется. И тогда она объявится здесь. Но вы хоть будете к тому готовы.

— Бог тебя не оставит, Виллу! — серьезно произнес гуменщик, прижав руки к груди. — Что ты сам-то собираешься делать? Оставайся у меня, поделюсь с тобой всем, что есть.