Розы и хризантемы

— Как ты пишешь? Как ты пишешь?!

Она бьет меня по голове. Я пытаюсь заслониться руками — бьет по рукам.

— Пока все слова не выучишь, пока не напишешь все, как следует, не сдвинешься с места, поняла? Можешь сидеть хоть до утра!

Из-за уха у меня струйкой стекает кровь. Я растираю ее ладонью по щеке и по шее.

Мама вдруг отбирает у меня тетрадь и ставит на стол мисочку с супом.

— Жри!

Мне совсем уже не хочется есть.

— Жри! Просила — так жри! Лишь бы выдумывать, лишь бы не заниматься!

Я кое-как проглатываю суп и ложусь на свой топчан. Что мне делать? Куда мне деваться? Некуда… Может, выкинуть куда-нибудь этот учебник? Куда? В мусоропровод? Найдут. У Наины Ивановны чайная ложечка нечаянно упала, и то нашли. Сжечь, как они сожгли тот кружок? Нет, соседи увидят… Спрячу куда-нибудь…

Я притворяюсь, что сплю, но, когда мама выходит из комнаты, вскакиваю и прячу французский под матрас. Матрас толстый, она не заметит.

— Иди заниматься! — говорит мама. — Куда же… Куда я его положила? — Это она не может найти учебник. — Ты не знаешь, где он?

— Кто?

— Не кто, а что! Учебник.

— Не-е-ет… — Я кручу головой.

— Подумать только — исчез, как сквозь землю провалился… Ничего удивительного! Когда эта дрянь до того всю душу вымотает, что уже не помнишь, что делаешь… Сама себя забываешь… Куда он мог запропаститься? Ведь я же клала его в шкаф… Ладно, черт с ним! Все равно надо зайти к Александре Степановне. Она мне отросточек обещала… Твое счастье — убирайся… Чтобы глаза мои тебя не видели!

Я моментально вдеваю ноги в валенки — у меня теперь есть валенки, нам выдали по карточкам, — натягиваю на голову ушанку — из-за этой ушанки все думают, что я мальчик, — снимаю с вешалки пальто. Вместо шубы у меня теперь пальто. Девочки во дворе говорят, что мама нашла его на помойке. Но я думаю, что не нашла, а кто-нибудь ей отдал. Пальто сшито из старого мешка и из дырок торчит вата. Девочки смеются, что у меня пальто все в дырках, и любят выщипывать вату. Зато рукава у него длинные, и руки не мерзнут, как раньше в шубе.

К нам во двор привезли качалку. Все девочки уже качались в ней, а я еще нет. Мне все время говорят, что для меня нет места. Но сейчас в качалке только трое — Нинка, Женя и Тамара из третьего подъезда. Сейчас они не могут сказать, что нет места.

— Остановите, я влезу, — говорю я.

— Подожди, — говорит Тамара. Она самая старшая, ей уже девять лет, и она ходит во второй класс. — Сперва десять раз качнемся.

Я стою и считаю.

— Уже десять!

— И нет! И нет! Считать не умеешь! Только девять!

— Было десять, — не соглашаюсь я. — А теперь уже одиннадцать! Уже двенадцать…

— Сначала начинай!

Я считаю вслух.

— Э-э, восемь пропустила!

— Нет, девочки, она сказала, — вступается за меня Женя.

— Ладно, залезай. — Тамара останавливает качалку.

— Только со мной не садись, ты вшивая! — говорит Нинка и отодвигается подальше.

— Я не вшивая!

— Вшивая, вшивая, тебя мать даже не причесывает никогда!

Правда, что сегодня меня не причесывали, но она не может этого знать — под шапкой не видно.

— Причесывает! — говорю я.

— Один раз за… — она думает, что бы сказать, — за сто лет!

Я сажусь на ту лавку, где Женя. Мы раскачиваемся.

— И вся драная! — говорит Тамара. — Не стыдно так ходить? Если тебе мать не зашивает, так взяла бы и сама зашила! Ты что, шить не умеешь?

Я молчу.

— Как ты в школу-то пойдешь? Тебя учительница в класс не пустит, — не унимается Тамара.

— Куда ей в школу! — говорит Нинка. — У нее и по́ртфеля нет!

— Надо говорить не по́ртфель, а портфе́ль!

— Ой, мамочки! — хохочет Нинка. — Портфель! Слыхали? Портфель!

— Да, портфель! — повторяю я.

— Умираю, держите! И что — есть у тебя порт… фель?

— Мне мама купит.

— Купит! Много она тебе купила!

— Она небось и фамилие свое не знает, — говорит Тамара.

— Знаю! Штейнберг. И «фамилия» не оно, а она.

— Как-как? — спрашивает Тамара и даже забывает качаться. — Как твое фамилие?

— Штейнберг.

Тамара хохочет, и Нинка с Женей тоже принимаются хохотать.

— Девочки! — говорит Тамара. — Она, значит, еврейка!

Я впервые слышу такое слово, но догадываюсь, что это что-то нехорошее.

— Ясное дело, еврейка! — подхватывает Нинка.

Женя молчит. Наверно, сама не знает, что это такое.

— Евреи маленьких детей воруют и пьют их кровь, — говорит Тамара.

— Как это? — спрашивает Женя.

— Очень просто. Оставит мать ребеночка, а они украдут и убивают.

— Из-за них и война никак не кончается, — заявляет Нинка.

А вдруг я и вправду еврейка?

— Смотрите, девочки, Алка кривоногая идет, — говорит Женя.

— Давайте не пустим ее, — предлагает Нинка.

— Эй ты, кривоногая! — кричит Тамара. — Уходи лучше, все равно кататься не будешь!

— Вы покатаетесь, а потом я.

— А мы до вечера будем!

Я хочу вылезти. Но они нарочно начинают раскачиваться изо всех сил, и я плюхаюсь обратно на лавку. Все смеются. Алла отходит.

— Давайте выкинем ее из качалки! — говорит Нинка.

Они хватают меня за руки, пихают в спину.

— Лучше Алку пустим…

Я пытаюсь вырваться, отбрыкиваюсь ногами, падаю на дно качалки. Меня подхватывают и бросают спиной на железную перекладину. Я не заплачу, ни за что не заплачу… Я хватаюсь за перекладину руками, кто-то отрывает мои руки, но ноги застревают в качалке.

Девочки принимаются стоя раскачиваться, я езжу из стороны в сторону, шапка слетает, голова колотится о мерзлую землю.

— Гляди, гляди, какие у нее штаны рваные! — хохочет Нинка.

Мне наконец удается высвободить ноги, я кое-как подымаюсь с земли и волокусь домой.

— Мама! Кто такие евреи?

— Евреи? Национальность такая.

— Они убивают детей?

— Не болтай ерунды!

— Я еврейка, да?

— С чего ты взяла? Ты — русская.

— А почему тогда у меня такая фамилия?

— Мало ли какие бывают фамилии.

— Поди, скажи им, что я не еврейка! Поди, скажи им!!!

— Кому — им? Что ты выдумываешь?

— Им! Всем! Поди скажи!

— Не мели ерунду. Только этого мне не хватало — связываться с пятилетними. Перестань орать! Раздевайся и спать. Слышишь?

Она выходит из комнаты. Я опускаюсь на пол и обхватываю руками ножку стола. Зачем я живу? Почему не могу умереть?.. Я хочу умереть. Микстура! У нас есть микстура! Мне выписала врач — протирать глаза. На ней нарисованы кости и череп. Мама сказала, это потому, что микстура — яд, если попробуешь ее, умрешь. Я знаю, где она стоит — на самой верхней полке. Мама думает, что я не могу дотуда достать, она не знает, что я умею лазить с полки на полку.

Я подымаюсь с пола и быстренько забираюсь в шкаф. Вот она — микстура! Почти полная бутылка. Кости и череп. И даже написано: «Яд!» Только я никак не могу вытащить пробку из горлышка. Пытаюсь вытянуть ее зубами, но она не поддается. Мама может зайти и увидеть. Что делать? Я хватаю со стола нож и проталкиваю пробку внутрь. Скорее, скорее… Какая горькая… Нет, все равно надо пить. Глоток, еще глоток… Горечь обжигает рот, но я пью, пью… Все, больше в бутылочке ничего нет. Я бросаю пустую бутылку в шкаф. Теперь я умру. Мама будет рада, что я умерла. В тот раз — от мыла — я не умерла, но теперь умру. Написано ведь — яд.

Оказывается, умирать ужасно больно.

— О-ой… О-о-ой!..

— Что, что с тобой? Что такое? Тебя рвет, да? Почему ты не говоришь! — Мама выхватывает из-под кровати таз и подставляет мне. — Дооралась, скотина!

Мне становится намного лучше. Совсем хорошо… Пускай она кричит, пускай ругается — мне все равно… Я ложусь на пол. Как хорошо…

У Нинки новая шуба. Беленькая, пушистая. Ни у кого нету такой. Взрослые говорят: «Какая прелесть! Какая чудная шубка!» Если бы я могла, я бы ощипала эту шубу по одному волосику! Оставила бы ей одну шкуру.