Когда обявят лот 49

Эдипа не могла взять в толк, почему он до сих пор так расстраивается. Когда они поженились, он уже два года как работал на станции ЙУХ, и та площадка на мертвенно-бледной, ревущей магистрали осталась далеко позади, как Вторая мировая или корейская войны для мужей постарше. Может, — Боже, ну и мысли, — ему следовало бы повоевать — япошки на деревьях, фрицы в «тиграх», гуки с рупорами ночью — все это он забыл бы быстрее, чем площадку, которая не дает ему покоя вот уже пять лет. Пять! Мужей можно утешить, когда они просыпаются, истекая потом или выкрикивая слова на языке дурных снов, да, их можно обнять, они приходят в себя, и в один прекрасный день все оказывается позади — так она полагала. Но когда же очухается Мучо? Она подозревала, что кресло диск-жокея (полученное через дружка, менеджера по рекламе на ЙУХ, который еженедельно посещал площадку, поскольку площадка спонсировала станцию) было способом превращать хит-парад или обычный выпуск новостей — продукты ложного представления о вкусах подростков, с треском вываливающиеся из приемника, — в буфер между ним и той площадкой.

Он слишком верил в площадку и ни на грош — в станцию. Хотя посмотреть на него сейчас, в сумеречном свете гостиной, — он скользит, словно большая птица в восходящем потоке, к цели, к запотевшему шейкеру с выпивкой и улыбается из эпицентра буйного вихря, — вокруг бушуют потоки, а в центре кажется, что все совершенно тихо, спокойно, — золотая гладь.

Пока не открыл рот.

— Сегодня Фанч, — сказал он, наливая, — вызвал меня к себе, хотел поговорить о моем имидже, он ему не по душе. — Фанч это директор программы и заклятый враг Мучо. — Я, видите ли, слишком возбужден, здрасьте. А мне следовало бы вести себя, как молодой отец, старший брат. Эти соплячки звонят с вопросами, а Фанчу кажется, будто в каждом моем слове сама похоть, сексуальный ритм. Теперь мне полагается записывать все телефонные разговоры на пленку, а Фанч лично будет их редактировать, отсекая то, что сочтет оскорбляющим нравы — в смысле, с моей стороны. Это цензура, — сказал я ему, — а про себя пробормотал: «дешевка», и вышел. — Такое случалось у него с Фанчем примерно раз в неделю.

Она показала письмо от Мецгера. Мучо все знал о романе Эдипы: та история завершилась за год до их свадьбы. Он прочел письмо, и пару раз застенчиво моргнул.

— Что делать? — спросила она.

— О нет, — ответил Мучо, — это не по адресу. Не ко мне. Я не могу даже верно сосчитать наш подоходный. А быть душеприказчиком — тут я не помощник. Сходи к Роузмэну. — Их адвокат.

— Мучо! Вендель! Все кончилось. Он включил мое имя уже после.

— Да, да. Я ничего и не имею в виду. Просто не могу помочь.

Итак, наутро она так и поступила — пошла на прием к Роузмэну. После получаса у настольного зеркальца: рисовала и перерисовывала темные линии вдоль век, которые всякий раз сильно передергивались или вздрагивали, прежде чем она успевала убрать кисточку. Эдипа не спала почти всю ночь — после еще одного телефонного разговора в три часа, — звонок тревоги, кардиологический ужас, — из абсолютной пустоты дал знать о себе аппарат — инертный, инертный, и вдруг, в секунду, уже пронзительно ревущий. Оба мгновенно проснулись и суставы скованы — слушали первые несколько звонков, не желая даже взглянуть друг на друга. В конце концов она — все равно терять нечего — сняла трубку. То был доктор Хилариус, ее аналитик, он же психотерапевт. Но голос его походил на голос Пирса в роли офицера гестапо.

— Ведь я не разбудил вас? — начал он сухо. — Судя по голосу, вы испугались. Как таблетки? Не действуют?

— Я их не принимаю, — сказала она.

— Боитесь?

— Не знаю, что у них внутри.

— Вы не верите, что это просто транквилизаторы.

— По-вашему, я вам не доверяю? — Она не доверяла, а почему — станет ясно из его следующей реплики.

— Нам по-прежнему нужен сто четвертый для моста. — Прокудахтал без интонаций. «Мост», die Brucke, — кличка, данная им любимцу-эксперименту, который проводился в горбольнице, где хотели изучить действие ЛСД-25, мескалина, псилоцибина и других подобных препаратов на достаточно большой выборке пригородных домохозяек. Мост внутрь. — Когда вы позволите включить вас в программу?

— Нет, — сказала она, — есть еще полмиллиона, выбирайте из них. Сейчас три часа ночи.

— Ты нам нужна. — Вдруг прямо в воздухе над кроватью пред нею возник знаменитый портрет Дядюшки Сэма, какой порой появляется у входа в почтовые отделения, — нездоровый блеск в глазах, впалые желтые щеки нарумянены нещаднейшим образом, палец указует прямо тебе в переносицу. Ты мне нужна! Она так и не спросила доктора Хилариуса, почему ей это привиделось, боялась ответа.

— У меня и так сейчас галлюцинации, без всяких препаратов.

— Потом расскажете, — произнес он скороговоркой. — Что ж. Может, ты хотела поговорить о чем-нибудь еще?

— Разве это я позвонила?

— Мне показалось, да, — сказал он, — у меня было такое ощущение. Никакой телепатии. Но связь с пациентом — порой любопытная штука.

— Только не в этот раз. — Она бросила трубку. И потом не смогла уснуть. Будь она проклята, если примет хоть капсулу из полученных от него. Проклята буквально. Эдипа не хочет подсаживаться — во всех смыслах, и она ему об этом однажды сообщила.

— Вы хотите сказать, — пожал он плечами, — на меня вы не подсели? Тогда уходите. Вы здоровы.

Не ушла. Не то, чтобы аналитик имел над нею некую темную власть. Но легче было остаться. Кто может определить, выздоровела она или нет? По крайней мере, не он, да он и сам согласился. — Таблетки действуют по-разному, — жаловалась Эдипа. Но Хилариус лишь сделал в ответ лицо — одно из тех, что делал прежде. Он был полон этих восхитительных отклонений от ортодоксальности. По его теории, лицо симметрично, как пятно Роршаха, оно всегда о чем-то повествует, словно тестовая ассоциативная картинка, и вызывает отклик, как предложенная пациенту подсказка, — так почему бы не попробовать? Он утверждал, будто однажды ему удалось вылечить слепоту на почве истерии с помощью лица номер 37, «Фу-Манчу» (большинство его лиц, подобно немецким симфониям, имели номера и клички), которое получалось, если скосить глаза вверх при помощи указательных пальцев, средними пальцами раздвинуть ноздри, растянуть рот мизинцами и высунуть при этом язык. На Хиллариусе подобное лицо будило тревогу. И в самом деле, стоило галлюцинации "Дядюшка Сэм" раствориться, на смену ему из темноты выплыл тот самый Фу-Манчу и не исчезал весь остаток ночи, до зари. После этого она чувствовала себя в плохо подходящей для визита к Роузмэну форме.

Да Роузмэн и сам провел бессонную ночь, грустно размышляя над предыдущим фильмом из сериала о Перри Мейсоне, от которого его жена была без ума, и к которому сам он лелеял по-суровому противоречивые чувства: с одной стороны Роузмэну хотелось стать столь же успешным судебным адвокатом, а с другой, поскольку первое невозможно, — уничтожить Перри Мейсона, разгромив его напрочь. Войдя, Эдипа была несколько удивлена, застав почтенного семейного адвоката виновато и поспешно заталкивающим в стол пачку разноцветных и разнокалиберных бумаг. Она знала, что это — черновик книги "Адвокат как профессия против Перри Мейсона: насколько гипотетичен подобный обвинительный акт?", которая писалась с тех пор, как появился сериал.

— Ни разу не видела тебя таким виноватым, — сказала Эдипа. Они часто вместе ездили на сеансы групповой терапии в общей машине, где кроме них еще был фотограф из Пало-Альто, вообразивший себя волейбольным мячом. — Добрый знак, правда?

— Ты могла оказаться агентом Перри Мейсона, — ответил Роузмэн. — Ха-ха, — добавил он, чуток поразмыслив.

— Ха-ха, — сказала Эдипа. Они смотрели друг на друга. — Меня назначили душеприказчиком, — добавила она.

— О! Тогда дерзай! — сказал Роузмэн. — И не позволяй вмешиваться таким как я.

— Дело не в этом, — ответила Эдипа и обо всем ему поведала.

— Зачем же он так поступил? — озадаченно заметил Роузмэн, прочтя письмо.