Карлики-великаны

Потом, конечно, шеф схватился за голову – что делать? Новости через полчаса. Но тут жизнь снова улыбнулась: не успел он как следует испугаться, как с новой лентой телетайпа пришло спасение. Новости, сгоревшие минуту назад, только что были забракованы Кафкой, поэтому читать надо новости прежние (к слову – прежние новости читали уже пятый день).

Подход к выпуску новостей в Соседском Союзе, в который острова Гулак преобразовались могучею волей и великою славой Вальдемара-Большого

Папы, довольно странный, но вполне оправданный и даже в чем-то прогрессивный. Центральное Агентство Правдивой Печати (сокращенно -

ЦАПП) поставляло новости официального характера, непосредственно из

Президиума Верховного Совета. В пику им Центральное Агентство

Революционно-Анархической Подпольной Печати (соответственно -

ЦАРАПП) собирало все неофициальные новости, не гнушаясь слухами. Это называлось – “Мы делаем новости”. Информация проходила десять идеологических фильтров, и жалкие ее остатки попадали на стол к шефу

Комитета Общественного Трудоустройства.

Зачастую Кафке не нравилось ничего из предложенного, а сообщать известия надо каждый день. Поэтому и появился институт “вчерашних новостей”: нет хороших вестей сегодня – читай вчерашние.

Впрочем, вернемся к горящим новостям. Спустя сутки в кабинете редактора зазвонил телефон.

– “Радио Сахарин”, Худойназар Лиффчинг, – представился редактор.

– У какого Назара худой лифчик? – прошипела трубка. Худойназар посмотрел на аппарат – не разошлись ли спайки? – и тут осознал, что слышит голос самого главного котовца.

– Прошу простить, – пробормотал Лиффчинг. – Это зовут меня так -

Худойназар Лиффчинг.

– С такими именами долго не живут, – пошутил Кафка.

– Исправлюсь, – не своим голосом ответил редактор, и рука потянулась к ящику стола, где лежал паровой однозарядный пистолет.

– Не паясничать! – рявкнул Эм-Си. – Сегодня приказываю зачитывать новости, присланные вчера.

– Но… – открыл рот Лиффчинг.

– Разрешаю.

Оставалось одно – застрелиться. Худойназар приставил раструб пистолета к виску и нажал спусковой клапан. Прогремел выстрел.

У пистолета разорвало котел, килограммовая гиря выпала из казенника и глухо ударилась об пол. Лиффчинг в тоске и тревоге завыл. На вой сбежалась вся редакция (стукачей не впустили), и, едва Худойназар объяснил суть катастрофы, в кабину вошел Тургений.

– Трефаил! – Мумукин выглянул из редакторской и отчаянно засемафорил левой рукой. Жест обозначал только одно – дают пожрать. Благодарный за дружескую заботу, Сууркисат поспешил в кабинет к Лиффчингу, где его ожидало жестокое разочарование.

– У людей горе, – скорбно произнес Тургений. – Сгорели новые новости.

– Насколько новые? – Сууркисат слегка придушил Мумукина правой рукой, а левой приводил в порядок прическу.

– Вчерашние, – всхлипнул Лиффчинг.

– Возьмите позавчерашние, – тщательно разминая шейные позвонки товарищу, предложил Трефаил. – Почти свежие.

– Какие, на хрен, свежие? – возмутился диктор Ле Витан. – Это резервный повтор прошлогодних известий.

– Новое – это хорошо забытое старое, – самоотверженно просипел посиневший от дружеских объятий Тургений.

– Я работаю в условиях тотальной слежки и поголовного стукачества, балансирую на грани провала, рискую жизнью, переходя улицу в неположенном месте, читаю всякий бред по радио… – завел Витан арию умирающего Каварадося.

Этого Трефаил стерпеть не мог. Он освободил от захвата друга и надвинулся на Ле.

– Ты кого стукачом назвал? – Сууркисат недобро прищурился.

– Я… я… – раскис диктор.

– Головка от часов ЗАРЯ! – выкрикнул Сууркисат. – Я тебя научу родину любить! – И запел: – Родина! Еду я на родину! Чтобы кушать смородину! Чтобы счастливо жить!

– Стоп, еппона мама, – прервал процесс насильственно вбиваемого патриотизма Мумукин. – Сууркисат, не насилуй диссидента, он на алименты подаст. Худой, я тебя спасу, а за это ты нам с Трефаилом организуешь отгул на майские праздники, угу?

– Офонарел, Мумукин? – загрохотал Лиффчинг. – У вас неделя прогулов.

– Вот-вот, – радостно закивал головой Тургений. – Ты про них забудешь и добавишь отгулы, трех дней нам хватит, правильно, Трефаил?

Вообще-то именно Сууркисат и офонарел от такой чудовищной лжи и наглости, но поддержать блеф друга – дело святое.

– Нет, ну зачем так? – Он с укором посмотрел на Тургения. – Совесть надо иметь, Тургений Герыч. Не три, а четыре дня.

– Ну ладно, четыре, – легко согласился Мумукин.

В результате сошлись на двух, но, по правде говоря, Мумукин не рассчитывал даже и на один отгул: ему надо было избавиться от прогулов. Теперь же, когда редактор воспрял духом и попросил освободить кабину, забыв поинтересоваться, каким образом Тургений собирается спасти выпуск последних известий, Сууркисат мог дать волю негодованию.

– Ты соображаешь, на какую хрень подписался? – шипел он Мумукину, пока они шли в эфирный зал. – Нас же живьем на капустные плантации…

– Если сейчас не заткнешься – глаз высосу, – уголком губ пообещал

Тургений.

Подобной угрозы Сууркисату не приходилось еще слышать. Рот его захлопнулся, а мозг лихорадочно придумывал достойный ответ. Ответ не формулировался даже приблизительно, поэтому Трефаилу только и оставалось пихнуть Мумукина, чтобы тот не вписался в дверной проем.

– Вот ведь… собака сутулая…

Мумукин ощутимо врезался носом в косяк, но не разбился, а рассмеялся:

– Сегодня такое будет… Ты, Трефаил, вспотеешь.

Чейнджер на два диска, шкаф, в котором хранятся фланцы с записями звезд эстрады, две топки: для проигрывателя с колонками и мониторами

– большая и для микрофона – маленькая, – вот и все устройство звукорежиссерской кабины. Кабинка диктора вообще представляет из себя каменный мешок (одна из стен, правда, стеклянная) с микрофоном, стулом и пюпитром, на котором лежат новости. К регистру парового отопления когда-то присобачили телефон, спаренный с редакторским.

Вместо звонка в регистре что-то жутким образом стучало, после чего можно снять трубку и разговаривать. Все вместе – дикторская и операторская кабины – имеет звучное название “эфирный зал”. Общая площадь – шесть квадратных метров. Соединены два помещения дверью, которую во время эфира нельзя открывать, и коммуникативной трубой – переругиваться в краткие секунды перекура.

Трефаил встал в исходную позицию, хрустнул пальцами, повращал шеей, потом тазом, пару раз присел и решил, что очередную вахту выдержит.

За закопченной стеклянной переборкой гримасничал Тургений.

Сууркисат посмотрел на циферблат паровых часов, более похожий на манометр. Тем не менее минутная стрелка почти доползла до часовой, и это значило только одно:

– Готовность номер один! – объявил Трефаил в трубу и забросил в обе топки по лопате угля.

Монитор с микрофона зашипел, и через мгновение голос Мумукина спросил:

– Сууркисат, как слышишь меня?

– Слышу хорошо. – Еще пара взмахов совковой лопатой. – Десять секунд до эфира…

Уголь стал летать в гудящие огненные чрева с поразительной быстротой, и, когда до эфира оставалось всего пять секунд, Трефаил метнулся к шкафу и вынул оттуда огромный фланец из нержавеющей стали, шпеньки, шишечки и крючочки на котором содержали запись гимна

Соседского Союза. Фланец с глухим звоном ушел в паз чейнджера,

Сууркисат вручную совместил воспроизводящую головку проигрывателя с диском, и грянули первые такты самого чудовищного музыкального произведения за всю историю островов Гулак. А за ними начался самый ужасный эфир со дня возникновения парового вещания.

– Семь утра на всех часовых поясах, в Перепаловске-Взрывчатском – полночь. В студии “Радио Сахарин” – повсеместно полюбившийся публике

Тургений Мумукин и его бессменный ассистент за звукорежиссерским пультом – Сууркисат Трефаил, человек-паук. Мы работаем в прямом эфире, наш телефон – три, два-два… два-два, три… три, два-два. Ждем ваших звоночков, а пока для вас споет что-нибудь из последнего монстр отечественной эстрады Лемурий Гиббонтьев. Звоните, звоните, передавайте приветы и поздравления, можно пожаловаться на ваше домоуправление и участкового-котовца, признаться в любви партии и правительству, добрые пожелания в адрес Распута Григоровича принимаются вне очереди. Итак – Лемурий исполняет очередную свою ле-муру, пардон муа за мой хранцузский…