Предел тщетности (СИ)

Кстати, об отсутствии денег. У меня их тоже нет, но я никуда и не лезу. Последнее письмо из банка гласило, что я являюсь собственником тринадцати рублей двадцати четырех копеек, включая проценты. До олигарха рукой подать, только свистни. Свистело в основном в карманах. Осталось на эти тринадцать рублей купить пол буханки черного, и можно по праву называться руководителем ансамбля художественного свиста при паровозном депо. Став захребетником, я в одностороннем порядке разорвал товарно-денежные отношения с государством, забыв его в этом уведомить. Государство, будучи не в курсе моего решения, продолжало назойливо стучать дверь, заглядывать в окно, кричать дурным голосом в вентиляционный короб, напоминая о своем присутствии. Оно донимало меня разными способами, взывая к гражданскому долгу, совести, которых, по утверждению жены, у меня нет и в помине. И то верно, какая может быть совесть с такой выпиской из банка. К слову, в японском языке нет слова «совесть», и ничего, живут — не всегда счастливо, зато долго. А тут еще случайно услышал по радио откровения одной журналистки, заявившей о назревшей необходимости введения избирательного имущественного ценза. Нечего, дескать, отбросам общества давать право голоса, пусть сидят и молчат в тряпочку.

Что я и делал — сидел и молчал целыми днями, уставившись в монитор.

Через несколько месяцев вынужденного молчания, прерываемого лишь редким вечерним общением с женой, в основном, короткими репликами на бытовую тему, вращающимися вокруг продуктовой корзины, я с неприятным удивлением обнаружил, что стал забывать слова. Раньше при разговоре с незнакомым человеком меня легко можно было принять за почти интеллигента, если, конечно, не копнуть глубже, потому что фундаментальные знания обошли вашего покорного слугу стороной. Я, как говорится, плавал по мелководью, зная обо всем и ни о чем конкретно. Для поддержания беседы на любую тему гибкости ума и сообразительности хватало. Глубоко вспахать обсуждаемый вопрос, не показав при этом собственное невежество, мне не удавалось ни разу. Зато я мог часами в компании таких же почти интеллигентных людей, находящихся со мной в одной стадии опьянения, рассуждать о судьбе горячо любимой Родины. Тут мне не было равных. Тем более Родина за свою пылающую историю наловчилась выкидывать столь замысловатые коленца, приучив нас к полной непредсказуемости, что любой, даже самый фантастический прогноз относительно ее будущего можно обсасывать часами на полном серьезе, чокаясь рюмками. Еще котировались беседы о власти и литературе. Безусловно, не в связке — где власть, где литература — а по отдельности. Отношение к власти тех, кто непосредственно к власти не относится, не блещет шириной диапазона, различаясь лишь в степени отвращения — от «это даже не обсуждается» до «поубивать бы всех». Людей же, разбирающихся в литературе, можно по пальцам сосчитать, если сумеешь найти. Массив творческого наследия оставленный нашими гениальными предшественниками настолько огромен, что знатоков литературы днем с огнем не сыщешь. Есть, конечно, узкие специалисты, но они мне попадались только в телевизоре — спорить с ними, с презрительной ухмылкой глядя на экран, одно удовольствие. Ни разу не оставался побежденным. А вне экранной жизни можно со спокойной совестью сказать, что Достоевский — дрянной стилист, не встретив возражений и не опасаясь последствий. Федора Михайловича проходили в школе, мало кто перечитывал, краткое содержание романов помнят больше по недавним экранизациям, а о стилистике любого писателя правильных мнений, что у сучки блох.

Итак, сказывалось одиночество — я стал забывать слова, их значения, часто замолкал в середине фразы или начинал щелкать пальцами в поисках необходимого, заменяя простые обозначения предметов одному мне известными синонимами. Более того, вследствие необратимых процессов, произошедших в голове, само построение фраз изменилось настолько, что окружающие перестали понимать, о чем я вообще говорю, различая лишь интонацию. Речь моя удивительным образом стала напоминать короткие высказывания иностранца, не способного к длинным выражениям мысли на незнакомом языке, несмотря на безупречный московский акцент. Деградация становилась настолько явной, что я пришел в ужас и начал молчать даже в присутствии близких людей, выполнив тем самым пожелания журналистки лишить меня права голоса.

Ко всем внешним проявлениям моей нездоровой психики добавилась полнота. Я толстел, как на дрожжах. В детстве меня заставляли лопать пивные дрожжи, чтобы я поправился. До сих пор с отвращением вспоминаю тошнотворный вкус — я ел их чайной ложкой и запивал водой. Поправиться не поправился, но, выйдя из пубертатного возраста, стал практически ежедневно пить пиво. Причинно-следственной связи я здесь не усматриваю, хотя, чем черт не шутит. Частое поглощение пива никак не сказывалось на моем самочувствии и интерьере ни в лучшую, ни в худшую сторону. Мне нравился сам процесс.

Да и что за время расположилось тогда на дворе? Призрак капитализма перестал бродить по Европе и пришел в Страну Советов с парадного входа под бурные аплодисменты населения, осатаневшего от лысых прилавков и выросших очередей, обещая наладить быт, обуть и одеть страждущих, напоить, накормить, не пятью хлебами и двумя рыбинами на пять тысяч, а выдать персонально каждому две булки с изюмом. Да что там булки — осетра беременного икрой, пойманного в бассейне собственной трехуровневой виллы с видом на Кремль. Обманул, конечно, зараза, но кто не без греха. К тому прекрасному моменту я уже был окольцован, имел двух маленьких детей разного пола и носился как ошпаренный в поисках добычи, сжигая за день столько калорий, что вечерние четыре бутылки пива не могли компенсировать дневные потери.

Сейчас, пребывая весь день в молчаливой задумчивости, я стремительно набирал вес.

Сначала у меня набухло в пояснице, оттуда начали свешиваться валиками запасы жира, затем раздуло живот, вывернув наружу пупок. Остальные части тела остались без изменений, я теперь напоминал паука с тоненькими ножнами и ручками и большим туловищем посредине. Впору занавешивать зеркало, как в доме покойника, чтобы не видеть того безобразия, которое я представлял.

Во мне проснулась крайняя подозрительность. Я подслушивал, о чем говорят жена, зашедшие проведать папу дети и случайные гости. Мне казалось, что они постоянно обсуждают пертурбации, случившиеся со мной и моим организмом. Супруга, разговаривая по телефону, теперь уходила из комнаты на кухню. Оставив тапочки у компьютера, я босиком крался за ней следом, прячась в коридоре, жадно вслушивался в ее ответы, стараясь по модуляции голоса определить тему разговора и его касательство моей персоны. Меня ловили за этим постыдным занятием и больше журили, как несмышленого ребенка, чем гневно отчитывали. За подозрительностью, словно сестра близнец, пришла ревность, а с ней под ручку ненависть, не к какому-то неизвестному любовнику моей суженой, а ко всему миру в целом. Я невзлюбил жену, не переваривал ее красивые платья, макияж, духи, ненавидел книги, которые она читала, фильмы, которые она смотрела, музыку, которую она слушала. Мне стали неприятны ее ласковые прикосновения. Ложась в постель, я уже не нуждался, как раньше, в доказательствах любви, а старался зарыться с головой под одеяло, прижавшись к стенке, подальше от ненавистной мне женщины.

Мое общение с родными и друзьями неуклонно сходило на нет, радость навсегда покинуло мое сердце, краски вокруг потускнели, зрение и слух ухудшились до такой степени, что я практически не реагировал на внешние раздражители. Мне купили очки с толстыми линзами и дорогой слуховой аппарат на батарейках, чтобы я окончательно не выпал из окружающего мира.

Глава 1. Восемнадцать дней до смерти

Проснувшись утром, я долго лежал с закрытыми глазами, отвернувшись к стене, боясь пошевелиться, дожидаясь, когда жена приведет себя в порядок и уйдет на работу.

Только после прощального стука двери, я выползал из-под одеяла и шел на кухню заварить кофе. Потом брел обратно с кружкой в дрожащей руке, оставляя после себя цепочку коричневых пятен на светлом буковом паркете, садился за включенный компьютер и начинал поглощать все, что выдавал мне Интернет, прихлебывая горячий напиток.