Чудо-мальчик

«Если это так, — пронеслось у меня в голове, — то мне придется вращать ленту на тулье шляпы, но как это сделать, когда на шею наложен гипс?» Когда полковник Квон заговорил об отце, мне показалось, что у меня в груди вспыхнул огонь.

— В будущем твоя жизнь, вероятно, сильно изменится. Неважно, какие перемены произойдут в ней, ясно одно: она будет намного лучше, чем та, что ты вел в доме вечно пьяного отца. Ты сможешь делать такие вещи, какие не мог представить даже в своих фантазиях. Я знаю, что у тебя для этого достаточно способностей. Взамен ты должен верить мне, как верил своему отцу, и слушаться меня. Ты меня понял? А я в свою очередь с этого момента буду считать тебя своим сыном.

Еще до того, как он закончил говорить, я начал громко плакать. На этот раз я не просто плакал, а размахивал руками, бил ногами и пинал простыню. Я вытащил из носа кислородную трубку и сорвал с руки пластырь, приклеенный на место внутривенного укола. Полковник Квон придавил рукой мою грудь. Из интерфона, прикрепленного у изголовья, раздался голос: «Что случилось?» Полковник Квон, склонившись к нему, что-то произнес, но его голос утонул в моих криках. Я орал:

— Не знаю! Я ничего не знаю! Где мой отец? Я готов с этой минуты вам верить и слушаться вас, только приведите моего отца. Приведите быстрее! Почему меня вернули? Скорее…

Я успел прокричать только это, потому что полковник Квон большим пальцем правой руки сильно надавил мне на солнечное сплетение. У меня сдавило грудь, я бессильно замер, словно активно бивший в барабан игрушечный заяц, из которого вдруг вытащили батарейку. На мгновенье мне показалось, что я умираю, но горячие слезы, по-прежнему лившиеся по щекам, говорили, что я еще жив.

Если быть откровенным, то еще в тот момент, когда в палату вошел полковник Квон, я уже знал, как умер мой отец. Скорее всего, во время лобового столкновения двух машин руль вдавился в его грудь и его ребра сломались, словно стебли сорго [9]. Сломанные ребра и их осколки, превратившись в острые иглы, разорвали его сердце, легкие и кишечник.

Меня вдруг охватило такое чувство, словно я брожу в больничной одежде в огромном парке среди толпы людей и наблюдаю, как в ночном небе с громкими хлопками разлетаются искры от праздничного фейерверка. Я понял, что непрерывно льющиеся слезы были отзвуком внезапно нахлынувшего чувства одиночества.

Я так много плакал, потому что был сыном своего отца. Как говорил полковник Квон, мой вечно пьяный отец, стоило ему захмелеть, начинал плакать. Когда я вспоминаю, как он, не желая показывать свою слабость, пытался скрыть от меня свое пьянство, мне становится смешно до колик.

Сначала мой отец казался мне самым замечательным человеком на свете. Я хочу сказать, что так оно и было, но только до тех пор, пока он не выпивал бутылку сочжу [10]. После этого у него улучшалось настроение и он начинал говорить о своих мечтах. Тогда я тоже, стараясь не отставать от него, рассказывал о своих желаниях. Так мы стали обмениваться рассказами о том, чего бы нам хотелось, и однажды это превратилось в игру, которой наслаждались мы оба.

В этой игре мы выигрывали в олимпийской лотерее сто миллионов вон, вступали в ряды питчеров знаменитой бейсбольной команды «ОВ Bears», проехав через всю Азию, добирались до Парижа на автомобиле «Дэу Леман», надев кроссовки «Найк», пробегали дистанцию в тысячу метров быстрее, чем за 2 минуты 30 секунд, и многое другое. Особенностью игры было то, что мы с отцом мечтали только о таких вещах, которые, казалось, никогда не могли бы случиться в реальной жизни. Но, как утверждал отец, даже у тех желаний, которые кажутся абсолютно неисполнимыми, если постоянно говорить о них, постепенно повышается вероятность осуществления. В этих словах была доля правды, потому что спустя какое-то время мы уже не обсуждали свои желания, а, словно люди, у которых они исполнились, мучились тем, что купить на сто миллионов вон или как написать свое имя, чтобы подпись смотрелась как автограф настоящего профессионального спортсмена.

Со стороны, в глазах других людей, возможно, мы выглядели богачами, которые наелись супа, сваренного из кимчхи [11], но фактически мы были богаты лишь на словах. Одним из моих желаний было — пойти в Сеульский Гранд-парк, открывшийся в мае, и посмотреть там шоу дельфинов. Но, боясь, что отец скажет: «Это нарушение правил. В этом желании нет ничего неосуществимого, поэтому его нельзя считать желанием», я не стал ничего говорить. Конечно, он подумал бы, что я хотел просто посмотреть шоу дельфинов, но все обстояло не так. Единственное, о чем я тогда мечтал, это чтобы рядом со мной сидели мать и отец. Я считал, что такое желание было более чем настоящим.

Когда я начинал говорить о матери, отец смотрел на меня с таким ошеломленным выражением лица, словно совершенно забыл ее. «Ты знаешь, почему я начал пить?» — спрашивал он меня в таких случаях. «Как я могу знать то, — недоумевал я каждый раз, когда он задавал этот вопрос, — что хранится глубоко в его душе?» — но вслух я говорил: «Почему?» Дождавшись вопроса, он тут же невпопад отвечал: «Я хорошо знал ее, но забыл». Но однажды он признался, что все-таки помнил ее. Это случилось в тот раз, когда он спросил меня: а знаю ли я, какой была мать? «Ведь я начал пить, чтобы забыть одно лицо», — сказал он. Я сразу догадался, кому оно принадлежало.

Мой отец был замечательным человеком, который мог сделать для сына все, чтобы тот вырос настоящим человеком. Однако всякий раз, выпив бутылку сочжу, он открывал крышку новой. Наверно, как бы он ни пытался забыть то лицо, оно вновь и вновь всплывало перед ним. Я не расспрашивал его о причине, но теперь, когда я задумываюсь об этом, то склоняюсь к мысли, что, похоже, так оно и было.

Когда отец вдребезги напивался, он превращался в самого беспомощного мужчину в мире. В детстве, пока я не окончил третий класс начальной школы, пьяный отец обнимал меня и плакал, и я, прижавшись к нему, тоже заливался слезами. Я плакал даже не оттого, что мне было грустно, а оттого что моя грусть становилась тем сильнее, чем больше я плакал.

Что касается матери, то с самого моего рождения она была для меня почти призраком. Мне сказали, что она умерла сразу после того, как произвела меня на свет. После смерти матери не осталось ни одной фотографии с ее изображением. Поэтому отец был единственным, кто помнил ее лицо, и, для того чтобы забыть его, он каждый день пил сочжу.

По свидетельству родственников, когда отец с видом полностью опустившегося, потерянного человека вернулся к себе на родину, он привел с собой только одного ребенка. Я вырос, сося грудь деревенских тетушек, поэтому в повседневной жизни у меня не возникало тоски по матери. Но когда я расстраивался из-за пьяного отца, то всегда думал о ней. Для меня мысль о матери была связана с некой душевной болью. В глубине сердца я понимал, что, если бы она была жива, то, скорее всего, она обнимала и утешала бы отца, а не меня. Хотя если бы она была жива, то он, конечно, не пил бы столько, пытаясь забыть ее.

Отец в любое время года ежедневно выпивал как минимум три бутылки сочжу. Так продолжалось, пока однажды, в то время как он ходил в туалет, я не стащил остатки его выпивки. В тот раз я залил их себе в рот, упал на пол и, лежа там, думал, до чего же быстро вращается Земля. Что до отца, то для него третья бутылка была похожа на таинственное лекарство, приготовленное доктором Джекилом, потому что, покончив с ней, он менялся на глазах, словно мистер Хайд [12].

Опьянев, он становился жестоким и страшным, часто кричал, что устал от самого себя, и у него уже нет сил жить, и что для меня будет лучше, если он немедленно умрет. Затем, опьянев еще сильнее и разгорячившись, он вытаскивал из шкафа небольшой флакон размером с большой палец. Он кричал, что во флаконе находится яд. Тогда я не мог понять, почему отец жил, храня такую страшную вещь, но сейчас, когда я оглядываюсь назад, меня не оставляет странная мысль о том, что, возможно, именно благодаря тому флакону с ядом он и мог жить. Как ни парадоксально это звучит, он, вероятно, жил, решив вынести столько страданий, сколько сумеет, поскольку знал, что, проглотив тот яд, может мгновенно умереть и прекратить мучения.