Камушек на ладони. Латышская женская проза

О том же самом — о трагике столетия, но отраженной в сознании латышки, живущей вне Латвии, рассказывает М. Гутмане в книге «Письма матери» (1998). Это эссе о физической и духовной отторженности от родины, когда исчезают границы между желаемым и воображаемым, между отрешенностью и мечтой, бывшим и невозможным. Единственной стабильной ценностью в мире становится субъект книги — чувствительная, ищущая самовыражения в слове душа, поскольку человек телесно и духовно разлучен с территорией, которая и есть его родина, и он не знает ничего другого, кроме своей души. Родина — это зов неизведанного мира, немотивированное, но неизбывное ощущение причастности и отчаяние от непреодолимости границ.

Современность в видении латышских прозаиков высвечивается отдельными гранями — не в полноте всех ее измерений. Со времени выхода романа Г. Репше «Апокриф теней» (1996) лишь в ряде рассказов отдельных авторов мир предстает как единство, как яркая, сложная, многогранная цельность. В блестящей по стилистике книге «Быть может, так больше не будет никогда» (1997) Р. Эзеры объединены яркость бытовых деталей и философичность картин природы. Первую часть сборника составляют несколько психологически тонких рассказов, в которых угадываются отзвуки философии экзистенциализма, вторую же часть занимают заметки типа дневниковых. В центре мира, созданного Р. Эзерой, — личность, эмоции которой на грани экзальтации, а скепсис близок к апатии. Мир — это сцена под открытым небом, на занозистых или скользких от дождя досках которой «я» разыгрывает свой собственный образ — порой кокетливый, порой требовательный, порой проникнутый самоиронией.

В сборнике рассказов Н. Икстены «Обманчивые романсы» (1997) психологические нюансы запредельного пространства имеют точно обозначенные корни в реальной жизни — оба мира неразделимы. Событием стал роман в новеллах Н. Икстены «Празднество жизни» (1998). В нем в изложении семи человек развертываются блестящие и трагические (что нередко одно и то же) страницы жизни одной женщины, психологически тонко, с языковой красочностью раскрываются многообразные коллизии между существующим и воображаемым, трагика непреодолимости судьбы, взаимопроникающие связи мечты и реальности. Тончайшие связи.

Событием следует назвать и роман Г. Репше «Красное» (1999). Три его части охватывают по меньшей мере две исторических эпохи — приблизительно IX — Х века и наши дни. За стремительно развивающимся сюжетом и интригующей формой, где как будто все понятно, угадывается и некая тайна, которую можно назвать мистерией происходящего, скрытым смыслом. Главное значение приобретают взаимопереходы рождения и смерти, вибрации, проблески, свечения, едва уловимая грань и возможность обратимости. Тайна возникновения жизни и ее дальнейших путей становится основным вопросом этого мира, возможность зарождения жизни во время интимных отношений и магическое ритуальное действо — как бы два разных проявления одного процесса. Да и сама тайна подается не как следствие ограниченности понимания героев романа, она — в самой сущности персонажей, в основе мироздания.

Сознательная разорванность мира существует в прозе как художественный прием (в постмодернистской литературе он часто ассоциируется с понятием реминисценции) или же как воплощенный в тексте итог нарочито культивируемого авторами напряженного состояния души, попавшей в крайнюю ситуацию, когда пишущий неспособен воспринимать мир как единое, причинно-обусловленное целое. Первая из этих возможностей ярче всего проявляется в короткой прозе Я. Эйнфелдса и его романах «Книга свиней» (1996) и «Старики» (1999), а также в романах П. Банковскиса «Книга времен» (1997) и «Тонкий лед» (1999). Более эмоционально и более точно в философском смысле она реализована в романе И. Граудини «Бумажное небо, тканая земля» (1998). Приметы второй просматриваются в произведениях некоторых авторов самого младшего поколения, к примеру, в прозе, публикуемой в журнале «Луна». В первом случае все присутствует одновременно (все времена, все пространства, реальное и ирреальное, высокое и низкое и т. д.) и развивается по неким угадываемым закономерностям, человек же во всем этом хоть сколько-то дееспособен. Во втором случае смены временных и пространственных измерений неуловимы рационально, и человек в подобном мире совершенно беспомощен.

В новейшей латышской прозе прошлое стремится к фактологической упорядоченности и становится фактом искусства. Настоящее подается крупным планом, яркость или параметры рассматриваемых деталей, случается, заслоняют необходимую для фона перспективу. Происходящее сегодня порой воспринимается чересчур эмоционально, и его пропорции деформируются. Авторское видение мира зачастую фрагментарно и изображаемая картина дробится на мелкие части: это лишь материал для интеллектуальных упражнений, если, конечно, интерпретатора не обескураживает отсутствие видимых возможностей упорядочить хаос.

Тем не менее, латышская проза в последнее время обретает достоинство и мажорность. Во-первых, это чувствуется в тематике: индивид и история, улаживание их взаимных счетов больше не преобладают в ней. Во-вторых, пошел на убыль исторический пессимизм — неспособность эмоционально принять историю, тенденция упорядочить ее хотя бы интеллектуально, словесно или прагматически, через многочисленные описания. В-третьих, художественно зрелые произведения прозы стремятся к раскрытию глубинных взаимосвязей человека и тонких материй, человека и Космоса. Или, по крайней мере, очень серьезно ставят вопрос о Космической пульсации жизни.

Где же в общей картине латышской прозы созданное женщинами-писательницами, если посмотреть на литературу с такой точки зрения? Некоторые линии уже обозначились, когда мы говорили о главных тенденциях новейшей латышской прозы без попытки противопоставить непротивопоставимые части литературы — различные взгляды мужчин и женщин на мир, расхождения в ощущениях и интонации. Должно быть, именно женщина в своей прозе, как и во всем течении жизни, точнее всего чувствует и адекватнее воспроизводит эту Космическую пульсацию жизни во всевозможных ее проявлениях: физических и душевных, временных и вневременных, детализированных и абстрактных. Привычная реальность и реальность иного типа — вот с чем мы сталкиваемся, читая женскую прозу последнего десятилетия.

В течение пятидесяти лет после второй мировой войны мы все воспитывались в духе идеологии единичного акта героизма. В идеологии одного, решающего момента. Поэтому нам так трудно в негероическом героизме будней. Поэтому наша литература в послебаррикадный период, после 1991 года, какое-то время пребывала в растерянности. Да и сейчас — нам стыдно за нас, сегодняшних, перед 1991 годом. Однако именно взгляд женщины на мир, ее способность в повседневном увидеть вечное, ее умение страдать без упрека — вот на чем держится равновесие этого мира. Об этом говорит и предлагаемый сборник рассказов. Десять латышских писательниц — столь несхожих и все же близких по мироощущению, кто они?

Вглядимся в их глаза, вслушаемся в их голоса — у каждой из них свой жизненный путь за плечами и свой, только для нее характерный писательский почерк. Женщины-писательницы гораздо реже, чем мужчины, ищут спасения от горькой реальности будней в бегстве. И даже если им хочется уклониться от этой реальности, они прежде всего укрываются в некой романтической дымке фантазии, меланхолии или глубокомысленных раздумьях. Словно даже в бурю стремясь придать смысл самому тихому вздоху и тени птицы. Именно женщина способна выстоять, когда все силы, казалось бы, покинули ее, и не только выстоять, но и сохранить пережитое в своей душе и стать живой памятью народа. Именно женщина становится нежной, озорно раскованной, это она позволила коснуться себя легким крыльям искусства.

Мужская проза нередко втайне или в открытую агрессивна. В отличие от мужчины, женщина редко нападает, разве лишь когда под угрозой самое дорогое — ребенок, любимый человек, жизнь, родина. В менее значительных случаях она тлеет и сгорает в себе, берет на себя труд по душевному упорядочению мира, что порой выглядит как самопожертвование и отказ от себя самой. Это не мученичество, это некая глубоко скрываемая убежденность в том, что внутренний мир глубже и прочнее внешних проявлений, что он важнее и долговечнее. Внешний мир упорно пытается доказать противное, но женщина верит снова и снова — что добро вечно, что зло преходяще, что человек способен быть самым чудесным творением природы, что невидимое глазу может быть глубже и сильнее видимого.