Ангелы Монмартра

– Не читаете газет? Напрасно! Тут же германский посол передал письмо, в котором в угрожающей форме был задан вопрос о намерениях Франции, если Россия вступит в войну. Будучи, на мой взгляд, человеком неглупым, вы можете понять, чем грозит подобное требование. Так что, повторяю, два дня – и страсти перейдут в иное русло. А сегодня… Уж лучше пусть рабочие охраняют порядок, чем нарушают.

– Простите, я не совсем уловил суть. Политика меня не интересует.

– Зато вы, молодой человек, ее интересуете. Вам когда-нибудь приходилось держать в руках настоящее оружие, а не антиквариат? Винтовку например?

– Упаси меня господь! К чему вы клоните?

– А к тому, что завтра начнется мобилизация! И никак не позже!

– Черт возьми, это действительно некстати.

– Единственным человеком, способным предотвратить большую европейскую войну, мог стать именно покойный Жорес. Если бы он призвал к долговременной стачке на военных заводах от Британии до Балкан… Пролетариат Германии пошел бы за ним едва ли не в первую очередь. Но Жорес мертв. Можно легко убить мир, только нельзя нанести смертельный удар войне. Она сильнее…

– О, инспектор, вы социалист?

– Нет. Я трезво мыслящий патриот. И не собираюсь бросать бомбы в представителей власти.

– А знаете, инспектор… – Дежан вопросительно взглянул на собеседника.

– Инспектор Белэн.

– Да… Знаете ли, я вас понимаю, хоть и не смыслю в психологии. Вы не в силах разобраться в ситуации; сейчас у вас нет возможности восстановить порядок на улицах Парижа. Поэтому приходится выдумывать аргументы и убеждать себя в правоте. Вы нуждаетесь хоть в ком-нибудь, кто подтвердил бы ваши умозаключения, – жена, коллега или испуганный уголовник.

– Замечание жесткое, но верное. Лучше побеседовать с пьяным художником.

– Тем не менее моя личная трагедия затмевает для меня все мировые потрясения, в равной степени и убийство упомянутого вами господина. Чтобы отвлечься, я с радостью вступил в дискуссию. Пусть даже тема не соответствует моему настроению.

Комиссар пожал плечами.

– Я тоже не очень-то смыслю в политике. Мое ремесло – ловить убийц. Уверяю, мне это хорошо удается. Наверное, следует занять вашу аполитичную позицию. Считайте мои размышления добродушным нытьем.

– Мсье комиссар, вы не против вернуться к моему делу? Итак, мне повезло, что я был задержан вашими людьми, а не обезумевшими люмпенами. Но обвинения я так и не услышал. Надеюсь, вы не склонны считать меня новым разбойником вроде Равашоля?

– Обвинения не будет. Жорес убит из револьвера, а не из кремневой развалины. Вы свободны. Только вашу музейную редкость я не верну. Согласитесь, всё же странно задержать человека с оружием ночью, у моста Александра III. Вы ведь не собирались заявиться в Дом инвалидов и стрелять по останкам гражданина Бонапарта?

– Стрелять в надгробья?! – Дежан заерзал на стуле. – Вот он, дух эпохи! Хотя, мне кажется, неспокойное время заставляет каждого нормального гражданина держать при себе оружие. Дорогой комиссар, будьте последовательны в своей любезности. Я не хочу быть задержанным вновь. Это раз. Во-вторых, прошу вас отдать распоряжение, чтобы меня доставили на то же место…

– Справедливо. Вы не похожи на человека, вступавшего в конфликт с законом.

– Это очевидно.

– Только… Вы не откажете мне в небольшой услуге? Строго между нами…

За дверью раздались нарочито громкие шаги и приглушенный кашель.

– Входите, сержант!

Мсье Верро протиснулся в кабинет с подносом, на котором стоял маленький чайник и два стакана.

– У меня свой чай, из травок, – доверительно произнес инспектор. – В нем немного тертой моркови. Говорят, ее сок некими маслами обволакивает гортань и противодействует простуде. Конечно, натуральный чай еще можно приобрести: пока лишь наши пожилые сограждане скупают всё, что видят. Соль, спички, мыло… Это ведь война. И я потихоньку начинаю экономить… Сержант, вы свободны.

Дежан решил напомнить:

– Вы меня заинтриговали. Чем художник может помочь комиссару полиции?

– Именно в силу своих профессиональных возможностей. Сейчас поищу в шкафу, извините… вот… да! Взгляните-ка на этот холст. Он был изъят у контрабандистов – его вывозили в Германию. Портрет знаменитого Франсуа Видока. Уверяют, что это одна из поздних работ Жана-Луи Давида. Вы можете подтвердить подлинность?

– Неожиданный поворот! Правда, я не эксперт. Позвольте… Без сомнения, полотно создавалось в то время. Выписано жестко, но тени мягковаты… На лицевой стороне подпись отсутствует. Вы снимали подрамник?

– Нет, поостерегся.

– Правильно. И не пытайтесь, предоставьте это специалистам. Работа интересная, но точно не Давид. Слишком велика разница в манере. Впрочем, если пожелаете, я могу порекомендовать некоторых профессиональных маршанов…

– Благодарю. Знаете, мсье Дежан, вы меня больше не раздражаете. Скорее, наоборот.

– Несмотря на неутешительный результат? Тогда я могу быть свободен?

– Извольте, авто у входа. Дайте обещание, что не сделаете глупость, из-за которой я буду испытывать угрызения совести.

– Если вы не ярый поклонник Давида, – печально улыбнулся Дежан, – советую вам снять со стены эту плохую копию «Смерти Марата», – у вас, полицейских, оригинальное чувство юмора, – и без колебаний заменить ее вашим Видоком.

Покинув автомобиль, художник еще некоторое время стоял в неподвижности и жадно глотал ночной воздух. Когда гул мотора затерялся вдалеке, Дежан окончательно решил, что у него нет причин отказываться от задуманного.

Нарастающий гул войны тревожит Европу. Кажется, позавчера германская артиллерия расстреливала какую-то славянскую столицу. И, если прав комиссар Белэн, завтра война коснется Франции. Только вряд ли страна нуждается в личном его, Анжа, эмигрантском патриотизме.

Спасаясь от обрывочных, а потому неприятных мыслей, он сел, прижался спиной к перилам и спрятал подбородок в изрядно потрепанный за минувшие сутки воротник сюртука.

Унять воспоминания не удалось. Ему привиделись людские тени, распластанные на декорации разноцветных вспышек, темная аллея, луна в буром облаке, выстрел, стон, жуткий смех…

Снова забыть? Поздно, слишком поздно…

Ах да. Хочу умереть. И именно здесь…

Предутренние клочья тумана колыхались над Сеной, равномерно с обоих берегов обволакивали мост, лениво клубились над перилами.

Неожиданно прорвавшийся сквозь густые облака лунный свет заставил художника вздрогнуть. Вокруг обнаружились слишком яркие для ночной поры цветовые пятна. Он рывком поднялся на ноги и застонал от головной боли. Глаза заволокла тяжелая муть. Что-то с грохотом вылетело из-под ботинка, и Анжелюс почувствовал себя так, словно находился внутри колокола деревенской церкви. Это загремела по мостовой случайно задетая пустая бутыль с остатками плетения из виноградной лозы. Покорно дождавшись пока грохот затихнет, Дежан вышел на середину моста, вздохнул и огляделся.

Вон там, справа, едва различим темный силуэт купола Пти Пале. Впереди, чуть ниже, нимфы-аллегории Невы, напротив – нимфы Сены. С четырех сторон моста на укрытых сумраком колоннах тускло поблескивают бронзой крылатые кони. И над перилами поднимаются камышом стебли газовых фонарей.

Ветер всколыхнул туман, статуи погрузились в бледную пелену. Анжелюс вздохнул, прикрыл веки. Боль и страх становились неестественными, как эхо. Сейчас следовало понять навязчивое желание смерти, которое не оставляет его уже несколько мучительных часов. Успеть бы… до дождя…

Он помнил, как выбрался из угара «Резвого Кролика», но позабыл, каким образом оказался на мосту. Раньше Анж серьезно опасался таких провалов в памяти, но сейчас ему было всё равно. Только пьяный мог пройти ночью половину Парижа без жестоких приключений. В такой час выбраться живым с Монмартра, чтобы втянуть легкими горькую тину Сены, – поступок мужественный и бессмысленный. Когда смертельно устал и мечтаешь о сне, словно обретаешь невидимость. Последние силы отключают сознание, заставляют обходить опасность. Это свойство становится сильнее отточенного годами чутья грабителя, подстерегающего жертву в темном переулке возле кафешантана. В таком состоянии можно бесшумно пройти мимо злодея на расстоянии вытянутой руки, и убийца не ощутит колебания воздуха за своей спиной, не сумеет уловить чужого запаха, который предупреждает о приближении неосторожного прохожего. Животный инстинкт самосохранения – лучший друг пьяных и самоубийц. Столкнувшись лицом к лицу с незнакомцем, на котором уже лежит печать близкой и неотвратимой гибели, убийца пасует и уступает дорогу. Смерть чувствует и уважает другую смерть, при встрече они благородно раскланиваются…