Ангелы Монмартра

Папаша помолчал, теребя бороду пальцами. Его глаза подозрительно блеснули.

– Когда-то русским помогло сожжение их столицы; нам тридцать лет назад – нет. Город был восстановлен в боли и стыде поражения, в позоре предательств – бо́льших или меньших, – Фредэ осекся, вспомнив обезображенные тела в волнах среди обломков мачт. – И вовсе не на тропических Карибах, а здесь, в центре Парижа мы видели, как трупы рассыпались пеплом в руках волонтеров санитарных команд. Многих мертвецов невозможно было положить на носилки…

Пижар взмолился:

– Мой дорогой Фредэ, давайте забудем об ужасах! Мы так славно начинали разговор!

– Да, так к чему я клоню, – рассеянно кивнул папаша. – Война. Политики раздражают политиков. Любые переговоры ведутся ради оправдания бессилия. Война уже выбрала нас, она выше людских желаний. Страны готовятся к кровопусканию, которое не сравнить по размаху с европейскими войнами Бонапарта. А искусство – прошу внимательно выслушать мою мысль! – искусство, и только его, война не способна уничтожить. Оно пророк, оно знает о грядущей гибели цивилизаций. Так было и в старину. Я имею в виду всё, что связано с макабрической пляской – пляской смерти на кладбище мира. А сейчас роль макабра исполняет символизм. И этот бал в честь смерти станет символом пренебрежения к самой смерти.

– Чумной бал, – вздохнул барон.

– Похоже, – пожал плечами Фредэ. – Я уверен в одном: нас поймут.

– Наша публика понимает всё, что так или иначе касается выпивки. Любой повод хорош.

– Ну, не следует унижать моих клиентов. Они люди порядочные.

– Вот, допустим, за окном прохаживается Утрилло, – сказал Пижар. – Он порядочный?

Фредэ откинул занавеску и выглянул на улицу.

– Это я образно, – пояснил барон. – Скорее всего, он уже валяется где-нибудь пьяный…

– Или пишет площадь Карузель. Две стороны медали. Но вернемся к афише. Она должна увлекать, притягивать, обещать многое. А мы сможем дать публике это самое многое, не правда ли?

– Хорошо, уговорили, – кивнул Пижар. – Афишу должен писать хороший символист. У вас есть кто-нибудь на примете?

Папаша Фредэ оживился.

– Любезный друг! Сегодня вы меня удивили и порадовали. Позвольте, я попытаюсь ответить вам тем же! Замечательная картина замечательного художника! – и нырнул в глубь «Кролика».

Аккордеон на улице смолк. У кабаре несколько человек переминались с ноги на ногу в ожидании гостеприимно распахнутых дверей.

Пижар почувствовал себя неловко. Он действительно слабо разбирался в современной живописи, а потому ожидал папашу без особого интереса. Его занимал более прозаический вопрос: какую цену предложит Фредэ за партию рома.

– Вот, смотрите! – промурлыкал папаша, прижимая к груди большой прямоугольный сверток. – Представьте, я выложил за это чудо смешную сумму!

Фредэ повернулся к барону спиной и положил картину на соседний столик. С полминуты шелестел оберточной бумагой.

– Эта картина не должна находиться на свету, – пояснил папаша. – Так мне сказал мсье Дежан.

– Простите, кто? – переспросил барон, глядя, как Фредэ устанавливает раму на стуле в самом темном углу. – Не припоминаю такого. Из приезжих?

– Именно, – кивнул папаша. – Но вы его вспомните при встрече, уверяю. Он высок, носит цилиндр и…

– Что же вы замялись, любезный Фредэ?

– У него необычайно длинное лицо, и на нем словно бы одни глаза…

– Я помню его! – воскликнул барон. – Этот человек страшен!

В памяти Пижара возник бледный великан со смоляными прядями волос и нечеловечески темными, беличьими глазами. Его внешность была непривычной и отталкивающей. Он казался ангелом-отступником, чьего лица коснулся пока еще едва заметный метастаз проклятия Господнего. Он носил старомодный сюртук, идеальной белизны рубашку с накрахмаленным воротником и малиновый шейный платок, сколотый золотой булавкой. Туфли его были сделаны из превосходной английской кожи и имели несколько длинноватые заостренные носы. Похоже, что этот Дежан намеренно заказывал себе одежду нелепую и эксцентричную. Издали белый клоун. Однако вблизи…

Глаза! Эти глаза…

Пижар вспоминал, когда этот тип впервые появился на Холме – год назад? три? – только сразу же стал в «Кролике» чужаком. Дежан, видимо, сразу понял это, но ничуть не расстроился. Он садился в уголке второго зала, у камина, и отгораживался от всех газетой. Сначала присутствие незнакомца просто раздражало. Однако исходивший от него дух неизвестной опасности удерживал даже самых отчаянных смельчаков от острот и вызывающих реплик в его сторону.

Он начал бывать в «Резвом Кролике» столь часто, что его газета, цилиндр и остроносые ботинки со временем стали казаться частью интерьера. Завести с ним разговор поначалу никто не решался, а потом это стало попросту неудобно.

Однако, вспомнил барон, случилось одно обстоятельство, которое в глазах посетителей вывело Дежана из разряда мебели.

Однажды вечером в «Резвый Кролик» вошли трое – Модильяни, Хаим Сутин и Макс Жакоб. Именно вошли, а не ввалились, что ранее было характерно для компании Амедео. Будучи пьян, Моди нередко устраивал дебоши с битьем посуды, а то и провоцировал потасовки. Но только не в тот раз. Да, он пошатывался, обводил помещение оторопевшим взглядом неестественно выпученных глаз, однако вызова в его поведении не наблюдалось.

– Гашиш? – вяло поинтересовался из-за стойки папаша Фредэ.

Он был не в духе. Доход за эту неделю оказался маловат, да еще в последнее время Фредэ стал чаще вспоминать своего пасынка Виктора, которого застрелил один из местных сутенеров. Это произошло здесь же три года назад.

Моди неопределенно кивнул, а Сутин, тоже едва державшийся на ногах, зажмурился и прижал палец к своим широким губам. Только Жакоб смог из себя выдавить:

– Да, в салоне… у Амедео вытащили деньги. Мсье Амбруаз Воллар обещал послезавтра купить его этюды… Тридцать франков. Пожалуйста, мы вернем…

Фредэ покачал головой.

– Не дам. Кредит закрыт. Моди, ты о долге не забыл? Девяносто франков.

Амедео посмотрел на папашу пристальным, но не враждебным взглядом, и со вздохом отвернулся.

– Хочется есть… – сообщил он в пространство.

На глаза Жакоба навернулись слезы. Не в силах находиться в унизительном положении, он выскочил за дверь и прижался к стволу липы у входа. Сутин развел руками и заискивающе улыбнулся папаше. Посетители притихли.

Пижар видел изможденное лицо Моди и лихорадочно подсчитывал в уме мелочь. Увы, как он и рассчитал заранее, ее хватало лишь на оплату собственной выпивки.

– Эй, папаша, верну, слышишь? А не дашь, так и дьявол тебя побери! Тебя – и «Кролик».

Стоявший рядом с Фредэ долговязый негр Шоколад расправил плечи и начал медленно двигаться в сторону злополучной компании. Друг папаши порой выполнял обязанности блюстителя порядка. Этот колоритный тип был известен в «Кролике» еще со времен прежнего хозяина заведения – знаменитого шансонье Аристида Брюана. Лет двадцать назад чернокожий уроженец Бильбао был клоуном в «Новом цирке». Шоколад водил дружбу с Тулуз-Лотреком. Они вместе напивались джин-виски в «Айриш энд Америкэн бар» и «Мирлитоне». На арене у чернокожего было амплуа простака и увальня. Но во время оргий, коими был знаменит Париж девяностых, стоило кафешантанному оркестрику заиграть что-нибудь веселое, Шоколад полностью преображался. Он становился необычайно подвижен, пластичен и прекрасно танцевал. В «Кролик» его пригласил Брюан, потом, как по наследству, старый клоун вместе с кабаре перешел во владение папаши Фредэ. Сейчас его неизменная клетчатая кепка потерлась, волосы стали седыми, но сказочная сила и ловкость, казалось, с годами только возросли. Следует заметить, что Шоколад отличался не только добродушным нравом, но и отчаянной религиозностью. Последние слова Моди по поводу дьявола он был готов принять как личное оскорбление.

Никто из завсегдатаев не сдвинулся с места. Все знали негласное правило кабаре: здесь погромов не устраивают и безоговорочно уважают владельца. Папаша Фредэ в свое время неоднократно выручал почти каждого из присутствующих. Если он решил не оказывать помощь этой компании, то у него есть основания.