Краткая история тракторов по-украински

1

ДВА ЗВОНКА И ОДНИ ПОХОРОНЫ

Через два года после смерти моей мамы отец влюбился в шикарную украинскую блондинку-разведенку. Ему было восемьдесят четыре, ей — тридцать шесть. Она взорвала нашу жизнь, словно пушистая розовая граната, взболтав мутную воду, вытолкнув на поверхность осевшие на дно воспоминания и наподдав под зад нашим семейным призракам.

Все началось с телефонного звонка.

В трубке затрещал дрожащий от волнения голос отца:

— Хороша новость, Надежда! Я женюсь!

Помню, как к голове прилила кровь. Ах если бы это оказалось шуткой! Да он совсем спятил! Старый дурень! Но я этого не сказала.

— Чудесно, папа, — сказала я.

— Да, да, она приезжае из сыном з Украины. З Тернополя.

Украина — он вздохнул, вспоминая запах свежескошенного сена и цветущих вишен. Но я различила явственный синтетический душок Новой России.

Ее зовут Валентина, сказал он мне. Но больше похожа на Венеру.

— На выходяшу з моря Венеру Боттичелли. Золоти волосы. Обворожительни глаза. Превосходни груди. Когда ты ее побачишь, то сама поймешь.

Взрослый человек во мне проявил снисхождение. Как прекрасно это последнее, позднее цветение любви! Но дочь во мне была возмущена. Изменник! Старая похотливая скотина! Ведь еще не прошло и двух лет после смерти мамы. Я рассердилась, и меня обуяло любопытство. Не терпелось увидеть эту женщину, посягавшую на место моей матери.

— Наверно, она видная. Когда с ней можно познакомиться?

— После свадьбы можно.

— Мне кажется, лучше было бы нам вначале познакомиться.

— Ну нашо тебе знакомиться? Не ты ж на ней женишься! — (Он чувствовал, что это не совсем правильно, однако надеялся, что кривая вывезет.)

— Папа, ты хорошо подумал? Это так неожиданно. Я к тому, что она ведь намного моложе тебя.

Я старалась говорить спокойным тоном, стремясь скрыть малейшие нотки раздражения: так умудренные опытом взрослые беседуют с влюбленным подростком.

— Тридцять шесть. Ей тридцять шесть, а мине — висемдесят чотыре. Ну и шо? — (Он произносит «шо»).

Папа говорил с жаром — он ждал этого вопроса.

— Довольно большая разница в возрасте…

— Надежда, никогда не думав, шо ты така мещанка. — (Он произнес «миштчанка»!)

— Ты не так понял. — Мне пришлось оправдываться. — Просто… могут возникнуть проблемы.

Никаких проблем не возникнет, сказал папа. Он все предусмотрел. Он знаком с ней уже три месяца. У нее дядя в Селби, к которому она приехала в гости по туристической визе. Они с сыном хотят начать новую жизнь на Западе — хорошую жизнь, с хорошей работой, хорошей зарплатой, красивой машиной — нияких «лад» или «шкод»; дать сыну хорошее образование: только Оксфорд или Кембридж. Между прочим, она образованная женщина. Имеет диплом фармацевта. Она легко найдет себе здесь высокооплачиваемую работу, как только выучит английский. А пока он поможет ей с английским, она будет убирать в доме и присматривать за ним. Она садится к нему на колени и разрешает ему гладить свою грудь. Они счастливы вместе.

Я не ослышалась? Она садится на колени к отцу, и он гладит ее превосходную боттичеллиевскую грудь?

— Ну что ж… — я старалась говорить спокойно, но внутри у меня закипала злость, — …жизнь, конечно, полна неожиданностей. Надеюсь, у тебя все будет нормально. Только послушай, папа, — (пора уже сказать откровенно), — я понимаю, почему ты хочешь на ней жениться. Но ты задавал себе вопрос, почему она хочет выйти за тебя?

— Так-так. Знаю-знаю. Паспорт. Виза. Разрешение на работу. Ну и шо? — Раздраженный, брюзгливый голос.

Он все продумал. Она будет ухаживать за ним на старости лет. А он приютит ее и станет делиться с ней своей маленькой пенсией, пока она не найдет эту свою высокооплачиваемую работу. Ее сын — кстати, необычайно одаренный мальчик, просто гений: играет на фортепьяно — получит английское образование. По вечерам они будут говорить об искусстве, литературе, философии. Она культурная женщина — не какая-нибудь сельская балаболка. Кстати, он уже узнал ее мнение о Ницше и Шопенгауэре, и она согласилась с ним по всем пунктам. Она тоже обожает конструктивизм и терпеть не может неоклассицизм. У них много общего. Прочная основа для брака.

— Папа, а ты не думал, что ей лучше выйти за кого-нибудь помоложе?.. Власти поймут, что это брак по расчету. Они же не дураки.

— Гм-м…

— Ее ведь могут депортировать.

— Гм-м…

Об этом он и не подумал. Папа притормозил, но не остановился. Понимаешь, объяснил он, это ее последняя надежда, последний шанс спастись от гонений, нищеты и проституции. Жизнь в Украине слишком тяжела для таких чувствительных натур. Он читал газеты: новости неутешительны. Хлеба нет, туалетной бумаги нет, сахара нет, канализации нет, в общественной жизни процветает коррупция, электричество включают от случая к случаю. Как он может обречь красивую женщину на такую жизнь? Как он может пройти мимо?

— Ты должна понять, Надежда, токо я можу ее спасти!

Это правда. Он пытался. Он приложил все усилия. Перед тем как ему пришла мысль жениться самому, он искал подходящих женихов по всей округе. Он уже ходил к Степаненкам — пожилой украинской паре: с ними до сих пор живет их холостой сын. Он обращался к мистеру Гринуэю — живущему в деревне вдовцу, которого время от времени навещает его неженатый сын. (Между прочим, умный парень. Инженер. Незаурядная личность. Очень хорошая партия для Валентины.) Они оба отказались: слишком узколобые. Он им так и сказал, без обиняков. Теперь Степаненки и мистер Гринуэй с ним не разговаривают.

Украинская община Питерборо от нее отреклась. Там тоже все узколобые. На них не произвели впечатления даже ее слова о Ницше и Шопенгауэре. Они погрязли в прошлом — украинский национализм, бандеровцы. А она — современная, свободная женщина. Они распустили о ней подлые слухи. Сказали, что она продала материну козу и корову и накупила косметики для лица, чтобы нравиться западным мужчинам. Болтают всякую чепуху. У ее матери были куры и поросята — сроду у нее не было ни козы, ни коровы. Еще раз доказывает, что все эти сплетники — идиоты.

Он закашлялся и что-то залопотал на другом конце провода. Из-за нее он рассорился со всеми своими друзьями. Если бы понадобилось, то и от своих дочек отрекся бы. Он бы встал один против всего мира — ну, не один, а вдвоем с красивой женщиной. Отец говорил, захлебываясь, взволнованный этой Большой Идеей.

— Но, папа…

— И ще просьба, Надя. Не кажи Вере.

Ну, это вряд ли. Я не разговаривала с сестрой уже два года, с самых маминых похорон.

— Но, папа…

— Надежда, ты должна понимать, шо женщинами и мущинами иногда управляють разни импульсы.

— Папа, умоляю тебя, только без биологического детерминизма!

Черт с ним! Пусть сам все это расхлебывает.

Наверное, все началось еще до телефонного звонка. Наверное, это началось два года назад в той самой комнате, где он сейчас сидел, а тогда умирала мама, пока он, убитый горем, бродил по дому.

Окна были открыты, и ветерок, шевеливший наполовину задернутые льняные шторы, доносил со двора аромат лаванды. Слышалось пение птиц, голоса проходивших по улице людей да щебет соседской девчонки, что заигрывала у ворот со своим парнем. В темной, чистой комнате тяжело дышала мама: из нее час за часом утекала жизнь, и я кормила ее с ложечки морфием.

Резиновые аксессуары смерти — латексные медицинские перчатки, непромокаемая простыня на кровати, тапочки на пористой подошве, упаковка свечей с глицерином, блестящих, как золотые пули; стульчак со съемной крышкой и резиновыми насадками на ножках, уже наполненный комковатой зеленой жижей.

— Помнишь?.. — Я снова и снова пересказывала истории о ней и нашем детстве.

Ее глаза тускло светились в темноте. В минуту просветления, когда я взяла ее за руку, она сказала:

— Присматривай за бидным Колей.

В ту ночь, когда мама умерла, он был с ней. Помню, как он взревел от боли: