Военврач (СИ)

Утренний дождь чередовался с мокрым снегом. Он таял, касаясь земли. Надел отцовские немецкие туфли, серый чешский школьный костюм, поверх него ватную телогрейку, на голову кроличью шапку, собрал провиант в туристический рюкзак, спрятал деньги в блокнот.

Брать или не брать спортивную форму и кроссовки? Ведь надо будет тренироваться, чтобы оставаться в форме. Решили, что всё необходимое мама вышлет в посылке.

В военкомат меня провожали все родные и друзья. Фотограф запечатлел грустные сцены. Слёзы женской половины перемешивались с каплями зимнего дождя и, если бы не печальные выражения глаз, то в этой темноте их бы не было заметно.

Военный комиссар с напутствием "защищать Родину - великий Советский Союз..." выдал красную книжечку военного билета, заменившую мне паспорт на долгое время. Пока разглядывал страницы, капельки декабрьского дождя оставили две кляксы от расплывшихся чернил. Таким пятнистым он и остался.

На построении новобранцев военком произнёс казённую армейскую речь. На душе стало ещё тоскливей от неопределённости будущего. Под звуки оркестра мы загрузились в холодный и неуютный салон ПАЗика.

Разместили нас в многоэтажной казарме киевского сборного пункта. Кто-то с кем-то знакомился или договаривался о дальнейшей службе с "покупателями". Так называли прапорщиков и сержантов, прибывших за молодым пополнением. Кто-то уплетал домашние заготовки, кто-то травил анекдоты или рассказывал небылицы про армию, кто-то выдавал себя за Дон Жуанов. Каждый пытался скоротать время по-своему. Весь день прошёл в непонятном и тревожном ожидании. Напоследок формальный врачебный осмотр. Кто-то пытался симулировать психические болезни криками и припадками, кто-то чем-то другим. Это был последний буфер, когда возможно остаться на гражданке. Но врачи с невозмутимым видом ставили штампы в картах - "Здоров. Годен к военной службе". Болеющие уходили в стройбат.

Весь день родители ожидали моей отправки за воротами КПП, но этого не произошло. За пару бутылок водки или червонец отпускали на ночёвку домой. Расслабляться не хотелось, и я решил, что останусь. Ушёл служить... Обратной дороги нет.

В десять прозвучала команда "отбой". Мы улеглись на двухъярусных нарах, не раздеваясь и не снимая обуви. Поначалу удивился отсутствию белья, подушек и одеял, но в дальнейшем понял, что подобные неудобства в армии часто встречаются. Подушками служили рюкзаки с провиантом, а одеялами телогрейки. Вскоре потушили свет в казарме, оставив лишь дежурное освещение.

Спать не хотелось, да и окружающие не давали. Соседи делились впечатлениями от первого прослуженного дня. Но после зычного голоса сержанта, прогремевшего, как пушечный залп: "Если услышу хоть один шорох, источник будет на всю ночь откомандирован подметать плац, убирать туалет, чистить картошку и... хватит для всех!" - наступила звенящая тишина. Посреди ночи меня разбудил шепчущий голос. Парень ползал по второму ярусу коек и просил деньги. В те времена был распространён так называемый гоп-стоп - мелкий вид уличного рэкета. Причины для отъёма денег или вещей бывали несуразные. Отсутствие связей с кем-нибудь в данном районе, приличный внешний вид, просьба о помощи, чтобы откупиться перед кем-нибудь. Таких "гопстопников" видно издалека по ищущему в толпе взгляду. Пару месяцев назад я убегал от шестерых хулиганов в Дарнице (район Киева).

По манере и доводам догадался - "актёр". Притча заключалась в том, что его друга призывника забрала милиция и требовалось двести рублей. Расчёт был поставлен на то, что у сонного сработает жалость, а заодно содержимое карманов проверить. На отказ проситель что-то пробормотал и переполз на соседнюю койку. Так прошёл первый день моей службы. Впереди оставалось семьсот двадцать девять!

На следующее утро, кое-как сформировавшись в команду из девяти десятков человек, меньше всего похожих на военнослужащих, мы выдвинулись на станцию Дарница, где сели в электричку. Сопровождающие нас прапорщик и старшина не сказали о станции назначения. Всё держалось в тайне. Пассажиры сторонились новобранцев и переходили в соседние вагоны. Шум и галдёж сопровождались поеданием пищи, выпивкой, анекдотами, азартными играми, выяснениями отношений и нецензурной бранью. Старшина рассказывал байки о службе, при этом за какие-то "подарки" кому-то чего-то обещал... В пути делались остановки, где пересаживались с одного поезда на другой. На вокзалах покупал почтовые открытки, оставлял на них свои заметки для родителей: "Доехал до Нежина, следую в Чернигов" и опускал их в почтовые ящики. В Чернигове с новым товарищем сбежали в первую самоволку. Город для меня был знакомым. Два предшествующих года приезжал сюда на ежегодный пробег, посвящённый освобождению Чернигова от немецко-фашистских захватчиков. Но тогда были другие ощущения.

В четыре утра приехали на железнодорожную станцию Горностаевка, находящуюся на границе с Белоруссией. Маленькая черниговская деревенька, затерянная в лесах. Сейчас это таможенный переход, но тогда она ничем не выделялась среди окружающих деревень. Вышли из вагонов, перекличка-пересчёт, дабы командиры могли удостовериться, что никто не остался спать в вагонах. Выстроившись в колонну по двое, выдвинулись по лесной тропинке. Почти час шли пешком, перемешивая лесной песок и грязь под сонные команды старшины, сочетающиеся с колоритными украинскими выражениями.

В пять утра прибыли в часть. На заборе написано "ЧВВАУЛ", на воротах привинчены пропеллеры самолётов. Что это такое, ещё никто не знал.

Всех завели в холодный актовый зал, который был одновременно и Ленинской комнатой. В течение полутора часов провели беседу о том, кем мы теперь стали, и какая уголовная ответственность причитается за совершение побега. В новой интерпретации это звучало, как "самовольное оставление части". Странно, и для чего от кого убегать? Даже в мыслях не было.

Здесь же в актовом зале было приказано упаковать все ценные вещи с туалетными принадлежностями в пакет и сдать в каптёрку каптёрщику. Должность эта сродни завхозу, её, как и хлебореза в столовой, чаще занимали кавказские ребята. Рюкзаки с едой рекомендовали выбросить. Кто-то из сельских ребят спрятал провиант в карманы. В строю все карманы проверили сержанты. Ещё раз довели, что невыполнение воинского приказа грозит нарядами на работу (мыть полы, туалеты, мести улицу и т.п.).

Разместили в дощатой казарме - летних домиках, по кубрикам, где с трудом можно было протиснуться между двухъярусными кроватями. От холода зуб на зуб не попадал. Про выдачу постельного белья не заикались. Да оно и не понадобилось, так как раздеваться в таком холоде не хотелось. От подушки и одеяла исходил запах сырости с каким-то химическим оттенком. Несмотря на предыдущую бессонную ночь, сон не наступал. В голове роились мысли, связанные с домом и с тем, чем бы мог заниматься в это время там. Эти мысли чередовались с ощущением какой-то неясной угрозы, исходящей от старослужащих. Бросался в глаза контраст между требованиями, предъявляемыми к нам и теми вольностями, которые они себе позволяли.

В 6:00 прозвучала команда "Подъём!", а следом - "Выходи строиться на утреннюю физическую зарядку!". "Какая зарядка?" - пронеслось в голове, - "ведь и глаз не сомкнул".

Вместо зарядки - построение на импровизированном плацу, находившемся на футбольном поле. Сержанты обучали первым премудростям армейской жизни. По нескольку раз мы выбегали из казармы, и становились то в колонну, то в шеренгу, и вновь разбегались.

В туалет и к умывальникам передвигались только строем (в колоннах по шесть, с периодической маршировкой) - всей ротой или отделением, запевая песню, разученную накануне.

Солдатская столовая представляла собой маленькое затхлое помещение с кислым запахом и почерневшими от времени и сырости стенами. Здесь основным строевым упражнением было "сесть-встать". Всё это происходило под смех и одобрительные выкрики со стороны поваров. Это такие же солдаты. По внешнему виду они не испытывали дефицита в еде и времени. Когда сержанты добивались синхронизации нашей посадки, муштра переходила на раздатчиков пищи. На приём пищи оставались считанные минуты. После этого раздатчики накладывали огромной поварёшкой еду из огромного чугунного котла в алюминиевые тарелки. Из-за не смытого холодного жира к ним было брезгливо прикасаться.