Шорник

Ваське этот рассказ показался, должно быть, скучным, он раскрыл таблицу Менделеева и разложил ее на коленях.

– Это по-какому же написано, по-немецки, что ли? – спросил дед Евсей.

– Это таблица Менделеева, – ответил Васька.

– Менделеева? – дед Евсей поджал губы и задумался. – Нет, что-то не слыхал. По текущей политике я разбираюсь, а вот в истории нет.

Он сделал несколько стежков, постучал, покряхтел:

– Она к чему ж дана, эта таблица, к умножению или к делению?

– Дед, это ж элементы… Классификация, понял?

– А чего ж не понять! Элементы – известное дело. Они бывают разные. Есть которые бабы получают: мужик сбежит – его цоп! и за элементы привлекают. А бывали и такие элементы, которых раскулачивали… Пережиток капитализьма то есть, – он поглядел на меня и спросил: – А у этого Менделеева про иностранные элементы написано, что ли?

– Дед, это ж химия! – ответил раздраженно Васька, ерзая по приступке. – А пережитки капитализма к истории относятся. Неужели это не понятно?

– А ты не елозий, а то занозишь сиделку-то, – обиделся дед Евсей. – Ишь какой образованный! Для тебя же, дурачка, стараюсь, седло чиню. А он и разговаривать не хочет.

– Да ты что, дедушка? – испугался Васька и снова прильнул к его коленям. – Я ж просто так… Химия мне надоела. А ты что подумал?

– Глупый ты, Васька. Ежели бы я, как ты вот, сызмальства грамоту постигал, я б теперь ого-го где был. Погладить не достал бы меня.

– А где ты учился? – спросил Васька.

– Я в двадцать втором годе ликбез окончил. Ликвидировал безграмотность то есть. Потому как нельзя иначе – с одной стороны кулаки нас донимали, а с другой – темнота. Ну, мы, стало быть, уничтожили и тех и других. А потом колхоз построили.

– Постой, дед Евсей! – Васька хлопнул его по коленке. – А ликбез-то вы где проходили? В школе?

– А то где же! Утром ребятишки учатся, а вечером мы, дураки старые. Бывало, горит лампа-молонья, а мы, как сычи, глаза таращим на доску. Пока домой дойдешь, буквы позабудешь. А дома что в тую пору? Лучина! Потому как военный коммунизьм. Я и теперь, как выпию, все про лучину пою: «Да-агарай, гари, моя лу-учина…» А некоторые про это позабыли, между прочим. – Дед Евсей снова прищуркой, по-верблюжьи, поглядел на меня. – Им что? Горя не видали, пришли на готовое, потому и критикуют. А ведь не все точен в точен приходит. Равнять нельзя и говорить нельзя. Вон, в магазине, один стоит в очереди, а другому через голову дадут. Ну и что? Скрычи возьми… Скрычишь – дураком и останешься. Потому как такой порядок установлен. Это понимать надо.

– Какие же вы предметы изучали, дед? – спросил Васька.

– А разные… То тебе буквы показывали, то на доске писать… Но больше все – чтение. Потом в тетрадь переписывали. Ба-альшие буквы писали, эдакие вот, с папироску каждая. Ну а потом – политграмоту. Когда политграмоту начали, сразу понятно – что к чему. Жизнь наша была забитая. После чего началась революция. Интерес появился. А тут колхозы образовали. Иначе и нельзя. Оно, может, и прожили бы при колхозах… Отчего ж не прожить? Но – тут война. Немец попер… А до немца были еще Врангель, Деникин и двенадцать держав, – все агенты мировой буржуазии. Но про гражданскую войну я вам говорить не стану, потому как вы оба не помните. А война кончилась – настала победа, и пошли мы восстанавливать. То есть на коровах пахать. Тут у нас много председателей сменилось… А теперь наша жизнь идет вперед…

– Дед, а география у вас была? – спросил Васька.

– Географии вот не было. А почему, я не могу сказать. Может, боялись, что мы из колхоза разбегимся. Да, я по совести сказать, и не люблю ее, географию. Где какая страна лежит – и так известно. Вот книжки – другое дело. Книжки я люблю. Какую ни прочтешь – в одной про одно, в другой про другое сказано. И главное, не знаешь, что же дальше будет. Только прочтешь книгу и думаешь – что дальше? Как проклятущая Паранька откуда ни возьмись орет: «Евсей, корову напои! Евсей, дров наколи!..» Тьфу! Обидно.

Возле конного двора остановился «газик». Председатель открыл дверцу и махнул мне рукой. Я встал с крыльца. Дед Евсей отложил седло и прошел со мной до околицы. Здесь он чинно поклонился, подал мне руку и, глядя на меня своими выпуклыми, скорбно прищуренными глазами, сказал:

– А тогда-то, после твоего наезда, меня сняли. Да…

1965