Минер

То, что ближайшая от нас остановка теплохода аж у летчиков, — еще терпимо: летом пятнадцать километров пешком, зимой — на лыжах; тем более, что подойти к нам по нашему мелководью нельзя. Поссорились мы на другой основе. Проносятся мимо нас десятки хорошеньких (симпатичных, красивых) женщин, а мы для них — пустое место, будто и нет нас.

Решили мы при удобном случае, переговорив с капитаном, поправить это дело.

Всходим к нему на мостик.

Так и так, разлюбезный наш, раскрасавец наш капитан, нельзя ли по-товарищески: мы к тебе с душой, ты к нам… Что если на подходе к нашей точке ты будешь чуть-чуть сбавлять ход и одновременно давать команду: «Проветрить помещения!» Пассажирки твои на пять минут выходят на палубу…

Договорить он не дал. Схватив свое неизменное оружие — мегафон, он уткнул его буквально в наши лица и во все горло заорал:

— Да лучше я их в холодильник посажу!!! По крайней мере довезу в целости и неиспорченными! Я вас…

Страшный матерщинник.

К следующему его рейсу мы уже имели собственный мегафон, и, едва нос теплохода появился из-за поворотной скалы, начались переговоры.

Мы желали ему, чтобы у него борт оторвался, чтобы ему корму тюлени отъели… Он нам тоже что-то желал. Сущий оборотень.

Все это, само собой разумеется, происходило в буднях с ночными занятиями, дежурствами… Но я расскажу только о Минере и лишь о том, что сколько-то его касалось.

Оказался он среди нас по причине более чем основательной.

Тральщики после войны, кажется, по нескольку раз избороздили море на сто миль вокруг. А северные ветры нет-нет да и выбрасывали к нашим берегам круглые, поросшие тиной и водорослями шары. Это были обыкновенные, с рожками, немецкие мины.

Однако случалось, что они оказывались и отечественными. Нам от этого было не намного приятнее.

Впрочем, года два уже мы ничего не слышали о подобных сюрпризах.

Тут же вдруг — как по заказу. В полнейший, редкий для этого времени года штиль наблюдатель с сопки в двух кабельтовых от берега заметил первую «гостью».

Захватив бинокли, мы поспешили на пост.

Благо, в воздухе ни снежинки. А солнце в ту пору еще приподнималось над землей. На видимость жаловаться нельзя было.

Темная округлая масса колыхалась на водной глади по каким-то одним ей ведомым законам: то появляясь на поверхности почти до половины, то вовсе исчезая.

Радировали на главную базу, чтобы выслали минеров и предупредили окрестные точки.

Часа через полтора к нам пришел катер с минерами. Часа через два все было кончено.

Но с этого случая море будто полюбило нас.

Вторую злодейку удалось перехватить уже у самого нашего проливчика.

Началась непрерывная полоса снежных зарядов и штормов.

Кто-то из матросов-романтиков, невзирая на погоду, решил, перевалив через невысокую сопку (единственное, что отделяло нас от моря), прогуляться вдоль прибрежной полосы, и чуть было не налетел на еще одну незваную и нежданную пришелицу. (Романтики часто платятся за непредусмотрительность.) Был прилив, и она лежала, уткнувшить в песчаную отмель.

Мы выставили на безопасном расстоянии от мины посты ограждения — кто ее знает, не вздумает ли она кувыркаться во время отлива? А Майор опять вызвал базу.

Позже, насколько это правда — не ручаюсь, нам объяснили, что некий Циклон, разыгравшийся в некоем далеком Квадрате, расположенном вне наших вод, поднял волну до двенадцати баллов и мало-помалу рвет проржавевшие со временем тросы, которыми мины крепятся к якорю, и, ликвидируя таким образом минное поле, по недостаточно выясненной еще кривой экспортирует его в нашу точку.

Выбор со стороны Циклона столь же лестный, сколь и неприятный.

Прибыл Минер поздно вечером.

Кстати, когда я буду говорить в дальнейшем «ночь, день, утро, вечер», я буду иметь в виду «когда мы спим, когда работаем, когда встаем и когда ложимся». С этими понятиями Большой земли не расстаются в Заполярье даже те, чья жизнь от рождения и до седых волос проходит то в свете долгого дня, то в сумерках не менее долгой ночи.

Минер прибыл с четырьмя матросами и, оставив их в коридоре, сам пришел к Майору. А мы, чтобы не выдать кровной своей заинтересованности в нем, закрылись в кубрике и болтали, лежа в постелях, не раздеваясь.

Из кабинета Минер вышел на крыльцо и долго молча вглядывался в темноту. Снежный заряд к этому времени стал таким плотным, что нечего было и помышлять о работе.

В похожий вечер я шел однажды из кают-компании, до которой от нас всего сто метров. И около получаса блуждал по пояс в сугробе, уже отчаялся, а находился при этом, как выяснилось, всего в трех шагах от крыльца и в шаге от тропинки.

Майор вошел к нам с новым постояльцем, и мы разом повскакали с кроватей. Нам уже сообщили, что Минер пробудет на батарее не один день.

Коротко представив его, Майор удалился. Мы тоже назвали себя, по очереди протягивая руки.

И, странное дело, вместо трепачей и зубоскалов, которые только что окружали меня, я увидел вокруг удивительно суровые, в гордой замкнутости лица. Кажется, моя физиономия тоже вытянулась в благообразной неподступности.

Столь внезапное превращение было результатом реакции на выражение лица Минера.

Нет, оно не было гордым или слишком суровым — оно было просто отсутствующим. Мы могли находиться в кубрике, а могли и не находиться, могли подавать ему руки, а могли и не подавать. Он попросту не замечал нас.

Было ему лет около сорока, и в темных волосах змеились белые нити. Лицо большое, но правильное. Фигура сильная, сложен он был хорошо.

— Надолго к нам?.. — попытался затеять разговор Старший Лейтенант.

Он как будто кивнул. Однако в ответ мы услышали вдруг что-то похожее на «ум-м…»

«Глухонемой!..» — с ужасом подумали мы, хотя знали, что этого быть не может.

Минер прошел, чтобы положить на тумбочку свою фуражку. А мы переглянулись в негодовании, дружно разошлись по кроватям и стали раздеваться.

Минеру досталась средняя, самая неудобная, а потому и пустовавшая койка.

Мы легли, демонстративно отвернувшись от него. А Минер лег на спину, заложив руки за голову. Так что получилось довольно симметричная композиция, если бы какой-нибудь художник решился написать на этот сюжет картину.

Мы были оскорблены, решив, что он хочет показать свое превосходство над нами.

Во-первых, мол, я старше вас, во-вторых, больше видел, а в-третьих (самое оскорбительное), я, мол, настоящий корабельной службы моряк, а вы береговики.

Что правда, то правда: его форму отличали от нашей золотые нашивки на рукавах. Но мы бы хвастаться этим не стали.

Ведь ждали его, как бога! Новый человек — с новой биографией, с новыми рассказами… А он…

Утро не принесло ничего нового, если не считать, что на обращенное в пространство приветствие, с которым всегда просыпался Старший Лейтенант: «Доброе утро!» — автоматически отозвался один Минер:

— Доброе утро…

«Слава богу! — подумали мы. — Он кроме языка древних папуасов знает еще несколько слов».

Однако, уходя, он опять что-то «хмыкнул» — как бы про себя.

Старший Лейтенант выпучил глаза от изумления, но что сказать, не нашел.

Теперь я, возвращаясь назад, объясню, почему из всех своих товарищей я описал одного Старшего Лейтенанта. Да потому только, что остальные четверо весьма и весьма мало чем отличались от него.

Вот и посудите — как тут можно не забыть русский язык: Майор молчит, от Старшего Лейтенанта с его курортными похождениями бежать хочется (правда, нас считали приятелями. Ну, а что поделаешь, если выбирать не из кого?). Минер же объяснялся чаще всего посредством лаконичных «гм» и «мм»…

Разве что раз в полмесяца пойти побеседовать с Рыжим Оборотнем?

Потому я рад, что сохранил для себя хоть несколько нормальных человеческих слов, с помощью которых и веду этот рассказ.