Любовь и смерть на Лонг–Айленде

Рассуждая в этом роде и вспоминая, насколько Ронни изменил мое собственное существование, я начал отчетливо понимать, что если основным предназначением актера является интерпретация, то есть посредничество между миром отображенной жизни, с одной стороны, и «реальным», или неоформленным, миром — с другой, если его призвание, простое по сути, но нелегкое в исполнении, состоит в раскрытии перед нами взлетов и падений человеческой души, то Ронни Босток, несмотря на свои невысокие профессиональные Данные, оказался, в некотором смысле, гениальным актером.

И тут меня вновь посетили размышления о сложностях (которые я только сейчас начинал вполне осознавать), связанных с процессом изображения человеческого тела в кинематографе, обусловленных тем, что тело в кадре существует одновременно как движущийся образ, насыщенный символикой всей многовековой истории искусства — податливая, покорная, девственная глина, которой можно придавать любые позы, — и как живое существо из крови и плоти, обладающее собственным «я».

Я прекрасно знал, какую долгую историю имела проблема наготы в искусстве. Человеческое тело, даже в случае откровенной порнографии, никогда не изображается «нагим», но «обнаженным»: историки искусства настаивают на столь утонченном различии абсолютно не зря. Следовательно, поскольку актер перед объективом кинокамеры постоянно находится «в образе», нагота, демонстрируемая им зрителю, не есть нагота его собственного тела, но, как и костюм, который он носит в других сценах, по праву принадлежит его персонажу. В своих трех фильмах Ронни, разумеется, не появлялся обнаженным, но в одной из сцен «Текс–Мекс» на нем не было ничего, кроме коротких обтягивающих плавок. Но и здесь нагота Ронни была его собственной, как и его улыбка: можно сказать, что Ронни в своей игре переступал грань изображенияи подменял его собственным существованием. Однако проверить эту гипотезу на все сто можно было только в том случае, если б он однажды сыграл нагим; и тут с легким содроганием я осознал, что самое последнее доказательство существования Ронни, его души и его тела — это то единственное, чем я пока не владею.

Я сидел за столом в кухоньке, за ужином, накрытым, как обычно, моей экономкой. За роман я уже довольно давно не брался, к тому же, всплыв на поверхность внешнего мира — мира настоящих людей и настоящих вещей, — я несколько охладел к писательству. Приготовленное для меня карри я съел в полузабытьи и, только опустив глаза на практически пустую тарелку, осознал, что вилка и нож лежат нетронутые рядом — я ел пальцами, засовывая пищу в рот с такой небрежностью, что вокруг рта повсюду прилипли кусочки курицы и зерна риса, а серый вязаный шерстяной жилет был весь закапан подливкой. Я чувствовал, как мое лицо пылает оттого, что я глотал пищу слишком поспешно, кроме того, меня одолевало нестерпимое желание шумно высморкаться. Так я и сделал, причем мне пришлось энергично повторить эту процедуру еще пару раз, прежде чем моя носоглотка пришла в норму. «В моем–то возрасте!» — сказал я сам себе с укоризною, а затем снова повторил уже более снисходительным топом: «В моем–то возрасте!» На столе рядом с жирными остатками ужина лежал альбом для вырезок, открытый на странице с наиболее впечатляющим постером Ронни. Молодой актер сидел задом наперед на стуле, обхватив руками белую пластмассовую спинку и опустив плечи так, словно на них давил какой–то груз. Подбородок его едва касался переплетенных пальцев рук. На нем была белая рубашка из легкой, почти прозрачной ткани, пронизанной бесконечными рядами крошечных дырочек, похожих на перфорацию на блоке почтовых марок, и дырочки эти каким–то чудесным образом выглядели еще белее, чем сама материя. Фотография, вероятно, была не особенно качественно репродуцирована, поскольку оба белых пятна — рубашка и спинка стула — отвались так, что нужно было присмотреться, чтобы понять, где одно из них переходит в другое. По той же причине губы юноши на фотографии были такими алыми, словно он пользовался губной помадой. Этот портрет Ронни я любил больше всех других, и вот, поддавшись наплыву чувств, я склонился над столом, так что кончик моего носа касался глянцевой страницы, и поцеловал юношу в бумажные губы. Время платонической любви прошло.

На следующее утро — солнечное и бодряще–холодное, какие иногда держит для нас про запас поздняя осень, — я взял такси и направился в Сохо, в одну из тех двух журнальных лавок, которые я в последнее время так часто посещал. Это было то самое число месяца, когда — если не возникало транспортных проблем — обычно в продажу поступал новый номер «Жизни звезд». За прилавком индус в тюрбане встретил меня обычным непроницаемо–бесстрастным взглядом. Найдя журнал, я стал пролистывать его, чтобы ознакомиться с содержанием. И тут мой взгляд скользнул по полкам и остановился на порнографических изданиях, обширно здесь представленных. На обложках большинства из них полуголые большегрудые женщины, обладавшие грубыми лицами и телами барменш, выставляли напоказ с отвратительными ужимками свои отталкивающие прелести. Но в дальнем от меня конце той же самой полки, находившемся, однако, гораздо ближе к входной двери, стояли два или три журнала, которые я замечал и прежде, носившие такие названия, как «Вулкан», «Юпитер» и «Милый мальчик», — причем ни их содержание, ни характер сексуальной ориентации их потенциальных читателей не вызывали ни малейших сомнений. Я протянул руку и после минутного колебания снял с полки номер «Милого мальчика». На обложке молодой человек стоял у подножия высокого дуба, спиной к камере, повернув к покупателям топорное пролетарское лицо, на котором сияла хотя и редкозубая, но тем не менее довольно привлекательная улыбка. Расстегнутый ремень и приспущенные так, что обнажились ягодицы, джинсы, создавали впечатление (судя по всему, впрочем, именно этого и добивался автор снимка), что парень мочился на ствол дерева или же собирался помочиться. Бросив на продавца, который, к счастью, стоял в этот момент ко мне спиной, быстрый, вороватый взгляд, я пролистнул страницы, чтобы получить абсолютную уверенность в том, что не зря собираюсь потратить деньги, ведь я уже стал закоренелым потребителем подпольной литературы и не хотел попадать впросак. Одного взгляда хватило: первая же открывшаяся страница убедительно доказала, что именно это я и искал.

Я вновь закрыл журнал и положил его в стопку к остальным, которые намеревался купить. Даже здесь, даже сейчас я еще не пал настолько низко, чтобы перестать проявлять всякую чувствительность к нравственным и общественным условностям. И хотя я уже не раз покупал «Жизнь звезд» и внутренне был готов к тому, чтобы приобрести такую гадость, как «Милый мальчик», но какой–то остаток приличий, уважения, не столько к самому себе, сколько к Ронни, мешал мне купить оба журнала одновременно.

Так что я положил обратно на полку более безобидные издания. Не то чтобы я совсем отрекался от владения ими — просто я решил купить их во втором магазинчике, расположенном всего в паре сотен метров от первого.

Оказавшись дома в кабинете, я плотно закрыл двери и прочитал статью в «Жизни звезд», посвященную Ронни. Поглотил я ее с обычной жадностью, хотя, за исключением дразнящего мимолетного упоминания о «новом и восхитительном кино, в котором, я, возможно, буду сниматься, — но, пока контракт не подписан, я молчу и держу пальцы крест–накрест!!!» (боюсь, милый Ронни, что пальцы крест–накрест держишь вовсе не ты…), содержание статьи сводилось к повтору все тех же известных фактов с немногими свежими дополнениями о самых последних событиях в жизни молодого человека. Затем я взял пару маленьких ножниц из ящика стола и вырезал по контуру голову Ронни с одной из трех фотографий, сопровождавших статью. Труднее всего оказалось справиться с шевелюрой: каждую прядь, каждый локон приходилось вырезать с крайней тщательностью, но без этого не удалось бы достичь нужного эффекта. Также мне пришлось проявить некоторый произвол в отношении линии подбородка, поскольку темноватая репродукция не позволяла ее точно определить, и с первого захода нижняя челюсть вышла чрезмерно массивной. Когда же мне наконец удалось достичь убедительного результата, я повторил ту же операцию с другой — маленькой черно–белой — фотографией. Затем я бережно зажал их между пальцами, стараясь не помять, извлек «Милого мальчика» из плотного коричневого конверта, в который продавец поместил журнал, и подошел поближе к шезлонгу. Хотя было еще немногим более двух часов дня, я плотнее задернул шторы и включил маленькую настольную лампу.