Митина любовь

ла самое то. Большая, упругая, и загривочек был в норме и не тяжелил шею. С Митей у них давно ничего не было, с той самой дотуберкулезной поры. У Оли был здоровяк муж: когда они шли по улице, меридиан под ними прогибался, поскольку мысленная линия - очень слабая вещь.

Но тут ехали Митя и Оля вместе на "кукушке", чисто случайно, "ах, ах...". Разговорились, и узнал Митя, что, если человек с виду здоровяк, это еще ничего не означает... Вот он, Митя, был сопля соплей... Более того, туберкулезник, но - "ты помнишь, Митя?" - Митя начинал всякого человека жалеть сразу, даже не с жалобного слова - с открытого рта. А тут у женщины такое горе. И он пошел за Олей, не думая в тот момент о беременной жене, о горячечной Любе и всех других, потому что в этот момент он слушал и чувствовал Олю. Одним словом, Митя припозднился ровно на рабочую смену...

Бабушка взяла огромное блюдо - правда, с трещинкой - и грохнула его об пол.

Так вот, последняя наша встреча.

Я сдаю экзамены на аттестат. Жму на медаль. Митя щекочет мне веточкой под носом.

- Да брось ты эту чертову книжку. Ты ж давно все знаешь...

- Митя! - говорю я. - Отстань. Иди к Шурке.

- Шура меня не любит, - отвечает Митя. - А мне интересно с женщиной, которая меня любит.

- Мы не женщины, - говорю я строго. - Не мели своим языком.

- Еще какие! - смеется Митя. - Вы были женщинами, еще когда я держал вас над травой.

- Фу! - злюсь я.

- Ты знаешь, какая ты женщина? Я тебе сейчас скажу... Тебе с нашим братом будет трудно, потому что ты... ну как тебе сказать?.. Ждешь от нас больших впечатлений. Ты, птица, воображай помене мозгами... У тебя вся главная жизнь проходит в голове. Кто ж это за мыслью поспеет? Ты слышишь своего Митю, птица? Я когда-нибудь желал тебе плохого? Ослобони головку, птица, оставь ей цифирь. Я ж люблю тебя.

Ну что бы мне сказать, что я его люблю тоже, что бы мне попросить: объясни подробней, Митя! Как мне жить? И как быть, если я уже "прожила" в головке всю свою жизнь и даже не один раз умирала? Но в моей самодостаточной башке клубится совсем другое, и я вместо нужного, важного гоню от себя Митю.

Он уходит, а я смотрю ему в спину, меня наотмашь бьет, валит с ног какая-то необъяснимая тревога не тревога, боль не боль, печаль не печаль. Митя крутит лопатками, поворачивается ко мне:

- Ну, ты прямо навылет смотришь...

Так он и стоит передо мной, весь как бы повисший на собственной мертвой руке. "Какая дурь", - думает моя дурья башка.

- Не отвлекай меня, - бурчу я.

- Ах ты, птица моя! - говорит Митя. - Вот умру, плакать будешь, а уж я посмеюсь...

Ни с одним человеком на земле нельзя было говорить на эти темы: что есть там и есть ли оно? Мое атеистическое сознание вообще не допускало этих мыслей, а Митя толкал меня к ним. Болела бабушка и на всякий случай готовилась умирать.

- Перестань! - кричала мама.

- Узелок лежит слева на верхней полке... Сходишь к Мокеевне, чтоб надо мной почитала, когда буду лежать... Денег она не возьмет,