Я — посланник

Он оседает на землю, и я одной коленкой придавливаю ему плечо, другой поддаю в спину. Колени у меня острые, мужику явно приходится несладко. Пистолет холодит ему шею.

— Ну, каково это, чувствовать смерть за спиной?

Голос у меня немного дрожит, но в общем и целом звучит довольно твердо.

— И знаешь что? Ты это заслужил.

Я отскакиваю и рычу:

— А теперь встал и пошел. Или умрешь на месте.

И тут до меня доносится звук.

Он поднимается снизу, от земли.

И я понимаю, что это. Мужик всхлипывает. Однако сегодня ночью мне не до сантиментов. Я должен убить этого человека. Потому что он сам убивал — жену и ребенка. Медленно, не прилагая никаких усилий и с полным презрением к страданиям жертвы. Он делал это каждую ночь. И только мне одному, ничем не примечательному жителю пригорода, Эду Кеннеди, выпал шанс положить этому конец.

— Поднимайся! — Я снова отвешиваю ему пинок.

И мы плетемся к вершине горы. К Собору.

На самой макушке скалы останавливаемся. До края обрыва не более пяти метров. Дуло пистолета целится ему в затылок. Я стою в трех метрах от мужика. Дело практически выполнено.

Вот только…

Меня начинает трясти.

Ноги и руки дрожат.

Меня шатает и колотит от одной мысли: «Убить человека». Вчерашний настрой куда-то исчез. Ощущение непобедимости ушло, и я вдруг оказался лицом к лицу с мыслью: «Придется делать то, что должен, без всякой помощи извне. Есть только моя несовершенная человеческая природа — и все».

Я делаю глубокий вдох. И понимаю: это конец. Ничего у меня не получится.

Кстати, хочу спросить.

А как бы вы поступили на моем месте? Скажите! Нет, правда, признайтесь честно!

Впрочем, что вас спрашивать — вы же далеко. Пальцы переворачивают страницы книги, рассказывающей чужую историю. Она странным образом входит в вашу жизнь, но глаза-то, они не видят того, что передо мной! Для вас эта история — несколько сотен страниц. А для меня — реальность. Я буду и дальше жить с этим, каждый раз думая: «А оно того стоило?» Для меня жизнь разделится на «до» и «после». Я убью этого человека и умру сам. Внутри себя. Мне хочется заорать. Завопить во все горло, требуя ответа на вопрос: «Почему?!» С неба, как сосульки весной, падают звездочки, но я безутешен. И выхода-то никакого нет. Мужик оседает на колени, а я стою и жду.

Жду.

Перебираю варианты.

Пытаюсь отыскать лучший.

Жесткая рукоять пистолета впивается в ладонь. Она холодная и теплая, скользкая и твердая одновременно. Меня трясет с ног до головы, я понимаю: чтобы выстрелить, нужно прижать дуло к затылку этого человека. Иначе промахнусь. Придется всадить в его плоть пулю, а потом смотреть, как из раны бьет красная человеческая кровь. Он станет еще одной жертвой всеобщего, безликого насилия. И сколько бы раз я ни говорил себе: «Эд, ты поступаешь правильно», все мое существо умоляет ответить: «Почему именно я должен был нажать на спусковой крючок? Не Марв, не Одри, не Ричи, а именно я?»

В голове орут «Proclaimers».

Нет, вы только представьте себе.

Вообразите: убить кого-нибудь под звуки песни, которую поют два шотландских ботана в очочках и со стрижкой-бобриком. И как прикажете мне слушать эту песню потом? А если ее по радио передавать будут? Я же стану думать только о ночи, когда убил человека! Отнял у него жизнь собственными руками!

Я дрожу и жду. Трясусь и жду.

Мужик падает на землю и принимается храпеть.

И храпит так несколько часов подряд.

Когда со всех сторон начинает сочиться утренний свет и солнце вплотную подбирается к краю земли на востоке, я решаю: все, пора.

Пихаю мужика пистолетом и бужу его. В этот раз он просыпается моментально. Я снова стою в трех метрах позади него. Он поднимается на ноги, хочет обернуться, но передумывает. Я подхожу поближе, поднимаю пистолет к его затылку и говорю:

— Итак, я был избран сделать это с тобой. Долго я ходил и смотрел, как ты поступаешь со своими родными. Пора прекратить это. Кивни, если понял.

Он медленно опускает голову.

— Ты хоть понимаешь, что умрешь за то, что совершил?

В этот раз он не кивает. Мне приходится снова его ударить:

— Ну?

Кивает.

Над горизонтом показывается сияющий край солнца, и я сжимаю пальцы на рукояти пистолета. Легонько пробую спусковой крючок. По лицу катится пот.

— Пожалуйста, — умоляющим голосом бормочет он.

И наклоняется вперед, словно еще чуть-чуть — и кинется на колени, моля о пощаде. Но падать он боится — впереди обрыв. Тело его сотрясают крайне неприятные для моего уха всхлипы:

— Простите меня, я так виноват, я больше не буду, не буду…

— Чего не будешь?

Он торопливо выговаривает:

— Ну, это… вы знаете…

— Я хочу, чтобы ты сам сказал.

— Я больше не буду принуждать ее, когда возвращаюсь…

— Принуждать?..

— Х-хорошо. Насиловать. Не буду больше ее насиловать.

— Уже лучше. Продолжай.

— Я больше не буду так делать, я обещаю!

— А как, черт побери, могу я доверять твоему слову?

— Ну… можете…

Неправильный ответ. Двойка за контрольную по логике. Я чувствительно пихаю его дулом:

— Ну-ка, отвечай на вопрос!

— Вы можете доверять моему слову, потому что, если я его нарушу, вы меня убьете.

— Да я тебя прямо сейчас убью!

Меня опять лихорадит. Тело облепила потная одежда и ужас моего поступка, в реальность которого я до сих пор не могу поверить.

— Руки за голову!

Он повинуется.

— Стань ближе к обрыву.

Он повинуется.

— Ну, как теперь себя чувствуешь? Думай, думай, прежде чем отвечать. Многое, очень многое зависит от того, сумеешь ли ты дать правильный ответ!

— Я чувствую себя так же, как моя жена, когда я возвращаюсь домой.

— Ты испытываешь жуткий, цепенящий, непреодолимый страх?

— Да.

— Отлично.

Я делаю вслед за ним шаг к обрыву, прицеливаюсь.

Спусковой крючок стал скользким от пота.

Плечи нестерпимо болят.

«Дыши, — напоминаю я себе. — Дыши глубже».

Мгновение покоя озаряет меня, — и я разлетаюсь на мелкие осколки. И нажимаю на спусковой крючок. Грохот выстрела обжигает слуховые каналы. В руке у меня пистолет — теплый и мягкий. В день ограбления банка я испытывал точно такие же ощущения.

Часть 2

КАМНИ ТВОЕГО ДОМА

А

Тяжкое похмелье

Как же сухо во рту.

Я вываливаюсь из машины и подползаю к входной двери. Внутри растет чувство полнейшей, горчайшей опустошенности. Оно пронизывает мне душу. Нет, не пронизывает. Прокалывает, кривыми стежками. И плевать на всякие миссии и послания. Я виноват, я виновен, — понимание этого ползет по моей коже. Я пожимаю плечами: нет, все правильно сделано — и стряхиваю с себя чувство вины. Но оно настырно лезет на меня обратно. Впрочем, кому сейчас легко…

И пистолет.

Моя рука до сих пор ощущает рукоятку. Теплый, податливый металл так хорошо ложится в ладонь. Пистолет в багажнике такси, притворяется невиновным. Сейчас он холодный как камень — отнекивается, что помнит мою ладонь.

Я иду к крыльцу, и в ушах отдается звук падения. Мужик понял, что жив, внезапно: и все не мог надышаться, с трудом заглатывал воздух, словно запасался впрок жизнью. Все кончилось; я послал пулю в воздух, в восходящее солнце. Она, конечно, не долетела — далековато. Некоторое время меня даже занимал вопрос: куда попала пуля?

На обратном пути, возвращаясь по следам собственных шин, я часто посматривал на пассажирское сиденье. Его занимала пустота. Похмельный, жалкий, несостоявшийся мертвец, наверное, до сих пор лежал на плоской земле и ненасытно вдыхал пыльный воздух, забивая легкие.

У меня есть одно желание: войти в дом и обнять Швейцара. Очень надеюсь, что он ответит мне тем же.