Благотворительные обеды

Преданная бичеванию Сабина еще раз всхлипнула и выскочила из ризницы.

— А что падре Альмида и Мачадо, — допытывался Танкредо, — они не будут служить мессу?

— Они, как вы помните, приехали навеселе и теперь спят. Мы думаем, сегодняшнюю утреннюю мессу должен служить Сан Хосе. Альмида и Мачадо выглядели не очень бодро, они встанут попозже. Хотя, конечно, это будет первый раз, когда они не служат утреннюю мессу. Должно быть, с ними случилось что-то хорошее, потому что не хочется думать, что с ними случилось что-то плохое. Спят. Они выглядели такими уставшими, еле ноги переставляли. Но все-таки приехали. Не мог же падре Альмида пропустить обед для семей, правда? это его излюбленный денек, все эти красивые работницы, которые наворачивают, что твои дальнобойщики, их дочки и внучки — и все превозносят падре Альмиду, а нам что делать? ждать. Слава Богу, у нас есть поющий священник, и да поможет ему Всевышний спеть мессу, как птице. Мы приготовили ему крепкий бульон из ребрышек, он уже с ним управился и запил бутылочкой вина, винный бульон даже лучше, чудо воскрешения, и теперь падре свеж, как пчела в саду, пойдемте-ка с нами, Танкредито, позавтракаете, а то, судя по вашему виду, вы тоже плохо спали, круги под глазами, как омуты, неужто не нашлось для вас других женщин на свете? покрасивей да почище.

«Они еще не протрезвели», подумал Танкредо. Появление Лилий напомнило ему о котах. Было странно не слышать мяуканья, и Танкредо представил себе фосфоресцирующие глаза котов, бродивших теперь по всему приходу неприкаянными душами. То, что Лилии казнили котов в пруду при поддержке и с одобрения других сеньор, неизменных старушек из местной «Гражданской ассоциации», казалось ему теперь дурным сном. Вот, значит, как они устали от котов, подумал он, и не смог отделаться от некоторой опаски, глядя на приветливые физиономии Лилий. Они смотрели на него так же пристально, как обычно. Танкредо, все еще голый, лежал на тюфяке, приподняв одну руку, словно стараясь физически защититься от их слов. Одна из Лилий подхватила его одежду, сунула под мышку и, похоже, не собиралась отдавать. Танкредо протянул руку, требуя ее вернуть, и все захохотали.

— Теперь, значит, вам пришла охота одеться, — сказали они. — Ну что же, ладно.

Наконец Лилия отдала ему одежду, и Танкредо не оставалось ничего другого, как одеваться при них.

— Если забыть про горб, — сказали они, — ваши родители постарались, Танкредито, вы ладно скроены и должны быть благодарны Богу.

И старухи принялись хохотать, как сумасшедшие, ни на секунду, однако, не прекращая наводить вокруг порядок. И только телефонный звонок мигом их угомонил.

— Кто это, — спросили они хором, глядя на телефон: рты приоткрыты, вытянутые вперед руки замерли. Выглядело это так, как если бы телефонный аппарат, обладая голосом достопочтенного Альмиды, явился вдруг среди бела дня, стал со всеми здороваться и справляться о новостях, требуя с каждого отчета об его обязанностях.

Трубку поднял Танкредо, и снова, как и накануне вечером, послышался треск, который постепенно сошел на нет. Танкредо положил трубку и посмотрел на Лилий.

— Никто.

— Никто — это кот, который вчера умер, — сказала самая маленькая Лилия с некоторой угрозой в голосе.

За это время остальные Лилии успели спрятать тюфяк, одеяло и подушку, И буквально выбежали из ризницы.

— Хорошо бы Сан Хосе смог петь, — сказала самая маленькая, уходя последней, и тут снова зазвонил телефон. Танкредо дождался второго звонка и только после этого поднял трубку. Ни треска, ни слов. Он снова положил трубку. Снова звонок. Танкредо несколько раз спросил, кто говорит, кого позвать к телефону, и тут, наконец, услышал голос, словно скованный холодом. Голос звал к телефону достопочтенного Хуана Пабло Альмиду. «Он не может подойти, ответил Танкредо, кто его спрашивает?» Впервые кто-то звонил Альмиде в храм в такое время и как раз, когда падре спал. Звонивший не представился, просто снова попросил позвать Альмиду. «Он спит, падре Альмида спит», повторил Танкредо.

Человек повесил трубку.

— И пока еще не выспался, — добавила самая маленькая Лилия, просунув седую голову в дверь, одну только голову на длинной морщинистой шее. — И дьякон тоже. А проснутся ли когда-нибудь? Кто знает. Кто может знать. Уж мы приготовили им настоечку из водной мяты. Они ее заслужили.

Лилия говорила спокойно, голосом более чем будничным, даже бесцветным, отчетливо произнося каждое слово; а еще Танкредо показалось, что она улыбалась, когда спросила, проснутся ли Альмида и Мачадо.

Голова стремительно исчезла, и Танкредо остался один. В таком же полном одиночестве он зачарованно следил за появлением в ризнице достопочтенного Сан Хосе Матамороса. С бутылкой вина в руке, с блестящими, словно полными слез глазами.

— Я хочу петь, — сказал падре.

Матаморос был пьян, но, казалось, летел как на крыльях — заметно оживленный, только что из душа, чисто выбритый, он обнаруживал свою нетрезвость разве что съехавшими набок очками и абсолютно бессмысленным, пустым взглядом. Падре извлек из кармана кувшинчик для вина и торжественно показал Танкредо: «Водка», падре подмигнул и добавил: «падре Альмида обеспечен, как кардинал», после чего рыгнул. Он рыгнул, когда в двадцати метрах за его спиной его ожидало столько людей. Судя по шарканью ног, вздохам и покашливаниям, паства собралась многочисленная. За одну ночь весть о поющем священнике распространилась, как пожар. «Лилии, подумал Танкредо, Лилии созвали весь белый свет».

Одна из них — опять самая маленькая — принесла ему чашку кофе. Две другие помогли Матаморосу надеть облачение, нарядив его в белоснежный и безукоризненно синий цвета. Едва проглотив кофе, Танкредо поспешил вслед за падре в церковь, где один вид алтаря заставил его страдать, как доводящие до слез угрызения совести. Но вскоре пение священника помогло ему все забыть, как забыли все Лилии и старухи из местной «Гражданской ассоциации», пока пели «Отче наш» и получали благословение — неподвижные, с бьющимися в унисон сердцами, они провожали глазами маленького падре, который уходил с таким видом, словно дал главное в своей жизни сражение. Совсем обессиливший, согнувшись чуть не пополам, Матаморос сидел, как вчера, на единственном в ризнице стуле, рядом с телефоном. «В один прекрасный день у меня лопнет сердце», сказал он и попросил у Танкредо виски, порцию виски, не более и не менее, посреди ризницы, словно находился в баре публичного дома, куда Танкредо заходил с приглашениями на благотворительные обеды. И что же? Лилии тут же принесли ему виски в высоком стакане с позвякивающими льдинками.

— Вы святой, падре! — сказали они.

На бордюре садового фонтана, в пятнистой тени ракит, под безоблачным небом, в безмятежности пятницы, этой пятницы, первой в их жизни пятницы без стряпни, погрузившись в тихие полуденные грезы, Лилии слушали, как сидящий здесь же рядом Матаморос негромко поет болеро. А вокруг, не привлекая к себе внимания, рассредоточившись, прислонясь к ракитам и забыв обо всем земном, слушали песню-притчу семь или девять старух из местной «Гражданской ассоциации» — так истолковал эту сцену Танкредо, когда неожиданно обнаружил множество зачарованных статуй, блаженно расположившихся в саду; но как эти добрые сеньоры проникли на территорию храма? через церковь, через ризницу, не спросив разрешения, как к себе домой? Дело шло к полудню, солнце уже успело нагреть стены, приближался обед для бедных семей, а Лилии даже не заглянули на кухню. Старухи-поклонницы Матамороса смотрели, как он пьет, слушали, как он поет, и забыли, или якобы забыли, что Хуан Пабло Альмида, их собственный священник, их благодетель, спит, и его пора будить. «Я должен разбудить падре», напомнил себе Танкредо, стоя в углу сада, но не двинулся с места и продолжал слушать, загипнотизированный пением не меньше, а может, и больше, чем поклонницы Сан Хосе.

— Нужно разбудить падре Альмиду, — сказала вдруг рядом Сабина, коснувшись Танкредо ледяной рукой; Сабина была одета во все серое, с серым платочком на голове.