Благотворительные обеды

— Это моя вина. Я резала лук и пыталась вспомнить сон, который видела под утро. Я его помнила даже после завтрака, и очень радовалась, потому что сон был счастливый, такой, от которого человек смеется сам себе под нос, как ненормальный, и мне хотелось смеяться, когда я резала лук, но я забыла сон… не могла вспомнить; мне кажется, что во сне кто-то сказал у меня в голове два слова, только два слова, но я не могла их вспомнить, только два слова, и, пока я старалась их вспомнить, раз — и отрубила себе палец, вот этот, падре.

Она протянула руку, на которой не хватало указательного пальца.

— Верно, — сказал Матаморос, — пальца нет.

— Отстань ты от падре со своим пальцем, — сказала другая Лилия.

— Да, — подхватила третья. — Сама признаешь, что виновата, так о чем говорить?

— Может — сама, может — сон. Не знаю. Я рассказываю, чтобы падре понял, что мы не зря зовем его поужинать. Хотим — значит, хотим. Ради него и усталость прошла. Ради него мне и другого пальца не жалко. Это не пустые слова. Никто из нас не хочет отпускать падре.

— Самарянки, Евангелие от Иоанна 4:7–30.

— Так говорят, падре. Но вы не пожалеете.

Лилии вышли из кабинета. Снабженные и направляемые одним и тем же радаром, все три внезапно замерли на пороге. И одновременно подбоченились.

— Танкредито, — сказали они в темноту. — Побудьте с падре. Когда будет надо, мы вас позовем на кухню.

Все это время они знали о присутствии горбуна, угадывали его в темном саду.

Уже в компании Танкредо Матаморос смог, наконец, донести рюмку до рта. Он выпил ее залпом и налил еще. Снова выпил, более спокойно, и снова налил. Танкредо будто ждал, что он выпьет и третью, но Матаморос не доставил ему такого удовольствия.

— Nunc dimittis [7], — сказал он.

— Nihil obstat [8], — отозвался Танкредо.

Наступила тишина, которую прервала яростная тирада Сабины:

— Вам бы не следовало носить священный сан, — презрительно выпалила она.

Сабина вошла и остановилась перед Матаморосом. На ее искаженном лице читалось наигранное любопытство.

— Почему бы вам не попросить освободить вас от служения? — сказала она.

И добавила, оглядев полупустую бутылку:

— Пьете, как грузчик. Или забыли, где мы находимся? До такой степени напились? Пользуетесь доверием падре Альмиды? То, что вы помыкаете Лилиями, мне безразлично, но я надеюсь никогда вас больше здесь не видеть, никогда в жизни. И за один стол с вами не сяду. Скажите Лилиям, что я сегодня не ужинаю, что я ушла туда, где только Бог сможет меня отыскать. И останусь там, пока не умру.

— Или пока вас не отыщет Бог, — сказал Матаморос, ни на кого не глядя.

Сабина вышла, как и вошла: стремительно, пылая гневом. На Танкредо она даже не взглянула и скрылась в саду. «Наверно, спешит туда, где ее сможет отыскать Бог», сказал падре Матаморос. Он встал с рюмкой в руке и, пока пил, смотрел в темноту.

— Я лучше пойду, — сказал он.

— И не думайте, падре.

Три Лилии вернулись. Они с превеликой деликатностью подхватили его под руки. Казалось, они собрались нести его на руках.

— Вы пойдете на кухню, — сказали они, — этого хочет Господь.

И увели его. Покорившийся падре позволил себя увести.

— Танкредито, прихватите с собой бутылку, — взмолился он, не оборачиваясь, — сделайте мне такую милость.

— Эти коты не дают нам покоя, их шестеро и все родственники, раньше они ничего не вытворяли, а теперь взялись нас донимать, хитрюги эдакие, бандиты, неучи, злодеи, а один еще писает, где попало, портит нам подушки, сатана.

Лилии заговорили о котах, показывая падре кухню: помимо пирамидального чулана и двух холодильников здесь стояли четыре электрические плиты, но их не хватало, и пришлось добавить к ним угольную печь, широкую и древнюю — она занимала весь угол, ее резные металлические дверцы закрывали глубокую топку, выдыхавшую красное дрожащее марево, уже не раскаленное, но яростное, нагретое опасным огнем, реявшим внутри. Рядом с печью, у окна с видом на сад, стоял длинный деревенский стол. В красноватых отблесках огня можно было разглядеть котов, мрачных и косматых, — они затаились на полках увешанного кухонной утварью буфета, на них-то и смотрели Лилии и Матаморос.

— Неизвестно, кто тут сын, кто — отец, но один из них стал нахальничать, и мы определили, который. Вот этот.

Лилии одновременно указали на одного и того же кота, апатичного, ничем не отличимого от остальных.

— Вы уверены?

— Это видно по глазам, — сказали они. И все трое с назидательным видом надвинулись на кота.

— Но сейчас этот кот не будет нам мешать, верно? — обратились они к нему, грозя пальцами и демонстрируя весь набор гримас и доходчивых пантомим, сулящих неотвратимую кару за непослушание.

После чего кот, казалось, был забыт. Теперь Лилии показывали падре стол, украшенный кувшином с фрезиями.

— Посмотрите падре, это все для вас, сущие пустяки.

Словно стратеги, обсуждающие над развернутыми картами план предстоящей битвы, Лилии рассказали об особенностях каждого из блюд, оттенках их вкуса, благоприятных эффектах и особых секретах; существовала и последовательность, в которой надлежало всем этим наслаждаться. Поешьте апельсиновых долек, падре, они хорошо очищают небо; между сырами полезно съесть кружочек яблока; рекомендуем вам пирожки с морепродуктами, рогалики, сердечки и этот салат с телятиной и ветчиной, смотрите, какие красивые колбаски, соус к ним очень, очень хорош; а что делает здесь кролик? Дожидается вас, падре. Вы, Танкредито, тоже идите сюда, потому что человек начинает есть глазами, — любо животу, что глаз заприметил, — а тогда, слава Богу, остается только протянуть руку и донести кусок до рта.

Начали рассаживаться. Спасибо, благодарили Лилии; спасибо, благодарили Танкредо и падре. Словно под действием этого волшебного слова один из котов исчез из своей ниши, но Лилии не спускали с него глаз — мы тебя видим, предупредили они, мы не спускаем с тебя глаз. Под взглядами Лилий кот замер на полдороге к столу — казалось, он придумал более приятное место, куда метнуться, и исчез в темноте. Освещение в кухне было очень тусклым. Половину лиц скрывала тень, и можно было только гадать, как они выглядят. Кот растворился в темноте, и Лилии заволновались. Мы тебя видим, объявили они хором, мы не спускаем с тебя глаз.

Но они его не видели, и это их беспокоило.

— Он вор, — причитали они, — ему нравятся артишоки, можете себе представить? Мы не знаем, что с ним делать, пропади эти коты пропадом, как говорят добрые люди. Однажды он сожрал фаршированные яйца, которые мы приготовили для падре Альмиды, в другой раз — свиные медальоны вместе со всеми украшениями. А уж если перечислять все, то нужно вспомнить сыр костеньо, который достался ему целиком, и все прошлогоднее мартовское сало, так нет же! он еще и жизнь нам отравляет, писает на одежду, прячет вещи. Бог свидетель, у нас никогда не было такого кота, хотя за нашу жизнь их тут много побывало: Бенедикт, Каликст и Гонорий — это первые, а как их не стало, появились Анисет и Северин, потом Симплиций — он жил один, после него были Иннокентий, Тера, Бонифаций и Лев, Святой, Блаженный, Феликс, Агапит, Праведник, Мильтиад, Гай и Фабиан; Святого отравили, Блаженный и Агапит погибли под колесами — в тот день лило как из ведра, их сменил Иларий, потом появились Луций и Эварист, Клемент и Сизинний, у нас много было котов, Пий, Фламинио, Триумф и Селедонио и прочие мурлыки с другими именами, но кошек мы почти никогда не заводили, очень мало, двоих или троих, потому что они похожи на некоторых женщин, от них одни неприятности, крики и кровь.

— Вы неплохо разбираетесь в папских именах, — заметил Матаморос.

— Да, падре. Так мы выражаем свою любовь к святым, апостолам и посланникам Бога на земле — даем их имена нашим котикам, самым любимым, которые живут, едят и просыпаются вместе с нами, с которыми мы смеемся и плачем, ведь они выслушивают нас, падре, и сочувствуют нам, сопереживают, поэтому так приятно, когда котика зовут, скажем, Иисус, или Симон, или Иаков, или Петр — это, конечно, не то же самое, как если бы с тобой рядом жил апостол, но, хотя они всего лишь коты с кошачьими сердцами, так ведь и они твари Божьи, верно? Но бывает, сталкиваешься с кошачьей неблагодарностью, вот как с этим сатаной, о котором мы вам говорили, который доводит нас до слез и терзает нам душу.