Ничего страшного

— Юра! — обиженно надуваю я губки. — Твой друг плохо ведет себя. Скажи ему! Мы так не договаривались.

Юра сдвигает брови, поднимается, берет Шуру за воротник.

— Ты! Отвали. Это моя баба.

— Юрочка! — восторженно пищу я. — Лыцарь ты мой! Защитничек! Дай я тебя поцелую.

Шура что-то шипит, наскакивая на Юру.

Ура! Сейчас они подерутся.

— Выйдем, поговорить надо, — Юра уволакивает приятеля в коридор.

Алеша умильно улыбается мне, раскачиваясь на стуле, пытается погладить по плечу, но все время промахивается. “Один уже спекся”, - констатирую я.

— Алешенька, — ласково говорю я. — Пойдем баиньки, зайчик.

Он доверчиво протягивает ко мне руки, обхватывает за шею, благодарно тычется влажными губами в ухо.

— Ну что ты. что ты, — ловко уворачиваюсь я от ее поцелуев. — Подожди немного. Успеется…

Подтаскиваю его к кушетке, подушечку поправляю.

— Полежи, миленький, отдохни. Сейчас я тебе еще выпить чего-нибудь принесу.

Наливаю полный стакан, сую ему — !Нет-нет, Алешенька, ты так разольешь, давай я сама”, - подношу ко рту, он послушно глотает, булькая и давясь. Ну. вот и хорошо. Спи спокойно, дорогой товарищ. Заботливо отираю мокрые его щеки, он ловит мою руку, пытается поцеловать. А вот это уже излишество. И извращение. Этого делать не надо. Спи. Он умащивается с блаженной улыбкой.

Готов.

Возвращаются Шура с Юрой — в несколько взъерошенном, но, к сожалению, миролюбивом настроении. Значит, договорились…

“Кого-то из них надо выключить, — соображаю я, — но как?”

— Шурик! — всплескиваю я руками. — Он тебя побил? Нехороший! — грожу я пальчиком Юре. — Зачем обидел Шурика? Вот мы ему зададим! Да, Шурочка?

Жалею его, глажу по голове. Юра смотрит на все это довольно неприветливо. Ну, понятно — попираются права сюзерена.

— Шурик, давай с тобой выпьем! — предлагаю я. — На брудершафт. А юрке не дадим. Пусть облизывается и глотает слюни!

Шурик победоносно поглядывает на Юру. Мы с ним чокаемся, трижды целуемся.

— Какой мужчина! — восторгаюсь я, потихоньку отставляя в сторону нетронутую рюмку. — Где ты раньше был, Шурик? За таким, как ты — я бы на край света, босиком!

Юра злобно наливает себе полный стакан и выпивает одним махом. Шурик самодовольно ухмыляется.

— От тебя, наверное, бабы балдеют? — накручиваю я. — Да, Шура? — он со скромным достоинством приподнимает одну бровь. — Ой. Шура, как я их понимаю! Вот смотрю я на тебя и думаю: помани ты меня одним пальцем и я — на все для тебя готова.

Шурик прямо вырастает из стула, раздвигая плечи.

— Подожди, Шурик, подожди, — шепчу я, удерживая его за руки. — Нельзя же при нем, — указываю глазами на мрачно сопящего Юру, который, постепенно наливаясь гневом, ревниво смотрит на нас, сторожит каждое движение. А я воркую, как бы не замечая нависшей над нами опасности. — Шура, у тебя такое благородное лицо, такие умные и печальные глаза. Мне кажется, у тебя что-то такое было в жизни, да, Шура? Какая-то трагедия?..

— Да, да, — кивает он головой, и скупая мужская слеза повисает у него на ресницах. — Я должен тебе все рассказать, Люся! Только ты можешь меня понять. Я последний негодяй, Люся! Но ты — ты такая женщина, ты должна меня понять…

— Я понимаю тебя, Шура, понимаю, — сочувственно вздыхаю я.

Он привлекает меня к себе, намереваясь оросить слезами мое светлое платье. (Ой!).

И в этот момент страшный удар обрушивается на его голову. Шура складывается пополам и зависает над столом. А Юра стоит, возвышаясь над ним, яростный и могучий, как бог войны Арес.

Еще один готов.

— Вот это ударчик! — восклицаю я. Не слабо. А я уже думала, что у тебя не хватит духу его вырубить.

— Пошли. сука, — тяжело дыша, говорит он. — Начнешь ломаться — хуже будет.

— Как ты груб! — с укором говорю я. — Я же за этим и пришла сюда, Юрочка, неужели не ясно? А ты понавел полный дом каких-то придурков. Зачем? Разве нам плохо с тобой вдвоем? Сейчас еще выпьем немного и приступим к неофициальной части.

Лицо его несколько смягчается.

— А чего ты с ним… — бурчит он. — Сидят, понимаешь, шепчутся, как эти…

— О, господи! — передергиваю я плечами. — Нужно мне это барахло! Да я с ним и за сто блинов в голодный год спать не соглашусь. То ли дело ты, Юрочка! Давай замажем по этому поводу. Только убери тело со стола.

Он оттаскивает в угол обесточенного Шуру. Наливает.

Вот теперь я, наконец, позволяю себе выпить. Полрюмки, не больше — для компании. А Юра уже хорошо. Лицо расползается, глаза костенеют. Еще бы чуть-чуть!..

— Пошли, — встает он.

— А может еще? — предлагаю я. — По одной, а?

— Нет, — решительно отказывается он. — Мне больше нельзя. Форму потеряю. Сама же потом… недовольна будешь.

— Мне… надо зайти кой-куда, — смущенно говорю я.

— Прямо и направо, — подсказывает он. — Только смотри, недолго. А то меня совсем развезет…

Захожу в ванную, врубаю воду, сажусь на край. Может и обойдется. Пусть он уснет. Господи, сделай так, чтобы он уснул! Он же совсем пьяный. Он должен уснуть…

— Эй, что ты там застряла? — стучит Юра. — Динаму, что ли, прокрутить решила? Придушу суку! Выходи!

— Сейчас, — откликаюсь я, — минуточку.

Ладно. Терять мне, в сущности, нечего.

Чего мне, действительно, терять? Одним больше, одним меньше… Главное — довести до конца то, что задумала. Это — главное. А все остальное — ерунда.

Если я попробую возникать, он выключит меня одним ударом. Я уже видела, как он умеет это делать. Рисковать мне нельзя.

“Потерплю, — решила я. — Зажмурю глаза и — как под наркозом… Это еще не самое страшное”.

А потом сотру их всех, как резинкой с листа бумаги. Как будто и не было ничего.

И начну все сначала.

Вхожу в комнату, бодро оповещаю:

— А вот и я!

Он уже без всего. Лежит на постели, раскинувшись. Огромный, волосатый. Я разглядываю его без особого стеснения. Как в анатомическом театре. Ведь он уже труп. Правда, он еще не догадывается об этом. Я сейчас буду спать с мертвецом.

— Иди ко мне, — манит он.

— Подожди. дай раздеться.

— Я помогу.

Ну. помоги, если тебе так хочется.

Расстегивает что-то, шарит по телу тяжелыми руками. Дышит. Мне все равно. Я ничего не чувствую. Как в скафандре.

— Какая баба мне сегодня обломилась! Я балдею, Люсенька…

Давай, давай! Побалдей напоследок. Больше не придется.

— О! Люсенька! О! О! Ым-м-м… Ты бесподобна! Дай я тебя поцелую… сюда и… сюда…

Да делай ты. что хочешь! Только поскорее. Возится, возится…

Ну, наконец-то!

Быстро — под душ. Все остальное потом. Я теперь, наверное, до конца дней своих не отмоюсь от его волосатых лап и скользких вонючих губ. Мне хочется содрать с себя кожу до костей, вместе с мясом, выцарапать свои изгаженные потроха. Вода ледяная, мертвая, чужая, она отскакивает от меня, я вся пропитана трупным ядом.

Как мне теперь жить в этом опротивевшем мне теле?

Да ведь это совсем не я! Это же Люся. А я осталась дома, с Гришей и Милочкой… Нет, это Люся с Гришей. А я с Костей.

Но я же и есть Люся. И Милочка — моя дочь…

Нет… Нет… Я все перепутала. Люся давно умерла. Ее уже нет. Я одна, одна… Почему?

Ведь это же меня распяли тогда втроем на кухонном столе. А Люся жива. Она спит рядом, в соседней комнате. Люся, где же ты, Люсенька? Проснись! Посмотри, что они со мной сделали…

Как же я теперь буду жить?

Так и не отмывшись, вернулась в комнату, собрала свои разбросанные по полу, измятые вещи, оделась. Внимательно оглядела все вокруг — не осталось ли чего? Платочек выпал из кармана, надо подобрать — улика. Сумочка. Шарф. Вроде все.

Этот, как его, забыла имя, ну, неважно, теперь уже неважно, — храпит с растопыренными ногами, голова свесилась, рот раскрыт.

Хотела проверить, достаточно ли крепко он заснул, но так и не смогла заставить себя прикоснуться к нему.

Боком прошла мимо постели. не глядя в его сторону, закрыла форточки — сначала в комнате, потом на кухне. Поплотнее прижала балконную дверь. Кажется, все герметично.