Ничего страшного

— Я люблю тебя, мамочка! Очень-очень!

— Доченька моя, ласточка ненаглядная, девочка моя любимая…

Успокоила ее, убаюкала. Возвращаюсь на кухню. Гришка сидит на полу, макароны соскабливает. Тихий такой.

Я тряпку принесла, стала пол вытирать.

И вдруг он обхватил меня сзади, оторвал от пола, впился губами, прижал к себе… Я руки мокрые растопырила, шиплю:

— Ты что? С ума сошел? Пусти!

А он бормочет, задыхаясь:

— Не могу, Светочка, не могу… прости…пойдем… любимая…

И я уже вся, как кисель, лепи из меня. что хочешь. Никакой воли, никакой гордости и в помине нет. Пропади оно все пропадом!

Глаза закрыла и поплыла.

Кладет он меня на постель, так бережно-бережно, точно вазу фарфоровую и целует так осторожно-осторожно, как будто боится разбудить.

А постель — та самая.

И сразу у меня перед глазами, точно кинопленку прокрутили.

Баба с трясущимися, как желе, грудями, задранные кверху ляжки, потное чужое Гришкино лицо…

Сжалась в комок, словно водой меня холодной окатили. А он еще ничего не понимает. Целует, шепчет что-то, пуговки-крючечки расстегивает.

Ну, все! Я уже в полном порядке. Молча отстранила его, села, юбку поправила.

Понял. Хрипло спросил:

— Ты не можешь это забыть?

Молчу.

— Что же мне теперь делать? — спрашивает.

— Ничего не надо делать, — отвечаю. — Совсем ничего. Так будет легче. И тебе и мне.

— Мне — не будет…

— Ничего страшного. Привыкнешь.

Конечно, привыкнет. И не надо его жалеть. (Не надо! Не смей его жалеть!). Подумаешь, беда какая! Не дали мальчику конфетку…

Да все я понимаю! Я для него — просто допинг. Стимулирующее средство. Поэтому и к бабам его сейчас не тянет. Не может без допинга. Привычка такая. Надо, чтобы я его возбуждала, ласкала, исполняла все его прихоти и фантазии, распаляя до судорог, до икоты, а избыток эмоций он может использовать где-нибудь в другом месте. (Дополнительный кайф словил, когда я его застала! Еще и это…).

Нет, Гришенька, нет… Не буду я больше этого делать. Не проси. Слишком сильно я люблю тебя, чтобы смирится с той ролью, которую ты мне предназначил — вернее стой, на которую я сама обрекла себя.

Поспешила я. Разбудила твое тело, не сумев затронуть душу. И ничего теперь уже не исправишь. Поздно. Ты так и будешь всегда воспринимать меня, как резиновую куклу. Стереотипы легче создавать, чем разрушать.

Но это уже не имеет значения.

Потому что куклой я не буду больше никогда.

А еще… Он стал ревновать меня. Вот комедия! Это я тогда сказала ему со зла про свои “варианты”… Я же просто так сказала! А он возомнил себе невесть что. На работу меня встречать повадился!

Приходит, как будто за Милочкой. А зачем? Я и сама прекрасно могу привести ее домой. Бабы наши из всех окошек высовываются: “Светка, твой пришел. Какой мужчина! Какой мужчина!”

А я ему спокойно:

— Вот и хорошо, что ты пришел. Мне как раз надо кой-куда зайти сегодня.

“Кой-куда” — это в магазины. Но ему такие детали знать совсем не обязательно. Вручаю ребенка и — чао, бамбино, сорри…

Посмотрит на меня сузившимися от злости глазами, молча повернется и уходит, волоча Милочку за руку. Сгорбленный, как побитый пес.

Ничего страшного.

Просто он привык смотреть на меня, как на свою собственность. И вдруг эта часть домашней обстановки — уж не знаю, с чем я там у него ассоциируюсь: диван или кушетка? — вздумала гулять по городу самостоятельно. Конечно, неприлично…

А я специально не тороплюсь. Послоняюсь по улицам, в кино зайду. Возвращаюсь часов в одиннадцать — Милочка спит, Гришка сидит с отрешенным видом, курит на кухне.

— Ужинать будешь? — спрашивает.

— Нет, спасибо, я сыта, — отвечаю. (Перед фильмом в буфете перекусила. О чем, конечно, ему не сообщаю).

Обиженно уткнется в газету, одна макушка торчит.

И так хочется мне провести рукой по этой обиженной макушке, прижаться к ней лицом и сказать: “Родной мой! Неужели ты думаешь, что я была с другим? Неужели ты не понимаешь, что мне никто, кроме тебя, не нужен?”…

Нельзя. Нельзя ему этого знать.

Тогда он взял и перестал приходить ко мне на работу. Хитрый какой! Знает, что с Милочкой я не потащусь на свои мифические свидания с гипотетическим возлюбленным.

На этом моя разгульная жизнь и прекратилась.

Вечером — сумку в одну руку, Милочку в другую, топаю домой.

А Гришка встречает меня на пороге торжествующим взглядом — ага! Ничего у тебя не вышло! Доволен, как слон…

Ему уже ничего не надо, лишь бы я дома была. Сижу в комнате, занимаюсь с Милочкой, и он рядом пристроится со своими газетами. Иду на кухню по своим бабским делам — и он следом, как привязанный. То якобы покурить. То, вроде бы, воды попить.

Смех один.

Вдруг радостно сообщает мне, что в командировки он теперь больше ездить не будет.

— Что ж так? — интересуюсь я.

— Да вот… в другой отдел перешел. В плановый. Начальником, — скромно уточняет он.

— О-о! Поздравляю…

Какой же он еще ребенок! Прямо пухнет весь от гордости. Но виду не подает.

Я рада за него. Я очень хочу, чтобы у него все было хорошо.

Но, честно говоря, когда он уезжал в командировки, я могла хоть немного перевести дух, разжать тиски. Потому что от его взглядов и случайных прикосновений я по-прежнему таяла и раскисала, как кусок сахара в горячем чае. И очень опасалась, как бы он не обнаружил это случайно. Трудно ведь каждый день притворяться железным Феликсом.

А раскуси он ненароком мою маленькую женскую слабость — и конец всем благим намерениям.

Я ничуть не обольщалась по поводу его отношения ко мне. С какого прибабаха он стал таким внимательным и предупредительным? Какими-такими чувствами он вдруг ко мне воспылал? Уж не влюбился ли часом? (После того, как столько лет усердно использовал меня в качестве плевательницы). С чего бы это?..

Нет, все гораздо проще.

Уязвленное самолюбие, и больше ничего. Сильное чувство, не спорю. Но ко мне лично не имеющее никакого отношения.

Я-то нуждалась совсем в другом. Да и он тоже.

Но, как ни грустно признаться, я — не героиня его романа. Ну, не дано ему меня полюбить. Бывает. Ничего страшного. Не так запрограммирован человек, только и всего…

Разве что… попробовать изменить программу?

А что? Это мысль…

Только не спешить!

Один раз я уже поспешила. И все испортила.

Но теперь буду умнее. На ошибках учатся.

Мне нужна его любовь, и я заставлю его любить меня. Сама! Раз уж у него ничего не получается.

Поскольку мы не можем ждать милостей от природы, как говаривал незабвенный дедушка Мичурин, царствие ему небесное.

Что мы имеем в своем активе? Кое-что есть… Разные пустяки. Ревность. Чувство собственности. Влечение…

Немного. Но для начала достаточно.

Из этих обломков и попробуем собрать большое, светлое чувство. Как из деталей конструктора. И я начала действовать — продуманно, расчетливо, целеустремленно. Я не дам завянуть слабому расточку, проклюнувшемуся в твоей душе, Гриша!

Не сорву его прежде времени неосторожной рукой. Я буду растить его и ухаживать за ним, любоваться его цветением, наслаждаться ароматом и ждать (ждать!), когда плод созреет и сам упадет в мои ладони.

Как и подобает юному мичуринцу.

Я умело разжигала его ревность — то спущусь поздно вечером к телефону, будто мне надо кому-то позвонить, и чувствую спиной его обеспокоенный взгляд. А вернусь — брошу мимоходом: “Тебе привет от тетки…”, и он расплывется в облегченной улыбке. То вдруг приду с работы с роскошным букетом и ничего не отвечаю на вопросительное движение его бровей. (А цветы, между прочим, сама же и купила по дороге…). Глядь — и он через несколько дней с цветами является, сунет неловко: (Это тебе…” (Чуть-чуть задержать на нем взгляд, немного суетиться, слегка улыбнуться — так). Я все время подогревала его желание, не давала иссякнуть телесной тяге ко мне. Тонкие духи, рассыпавшиеся по плечам волосы, предусмотрительно расстегнутые одна-две верхних пуговицы на халатике… А, проходя мимо, легко нагнусь, подниму с пола какую-нибудь Милочкину игрушку и — озноб по коже от его жадно устремленного туда, в запредельные глубины взгляда. Или “забуду” запереться в ванной и когда он, приоткрыв дверь, застынет, слегка обалдевший, на пороге, я смущенно (но не слишком поспешно!) набрасываю на себя полотенце и застенчиво улыбаюсь, говоря сакраментальное “Ой!”