Модельерша

Медленно слетал пепел с моей сигареты, медленно завивался голубоватый дымок, а поезд мчался и мчался сквозь темноту и дождь.

Она встала, подошла к музыкальному центру, включила музыку. Она вообще всегда как бы оформляла реальность, добавляя несколько крохотных штрихов, способных, однако, придать ситуации стилевую завершенность. Немного изменив свой костюм, чуть иначе нанеся косметику, она и сама становилась иной, отличаясь от себя предыдущей, как могут отличаться сестры, рожденные одной матерью, но от разных отцов.

— Нет, пожалуй, уже нужны слова… — Наталья убрала кассету с медитативной музыкой (она любила покупать такие записи в специальных магазинах) и поставила диск из серии "ретро"…

Певица пожаловалась, что без любимого дом ее пуст, как в снегу розовый куст. Ну и сравненьице, съязвила я. Наталья сморщилась: неужели ты не понимаешь, это же совершенно неважно сейчас?

Не понимаю. И не желаю понимать, уперлась я. Все чушь и бред. Инстинкт зовет, мужик на бабу лезет. Остальное — извращение.

Я почему-то очень разозлилась.

Она выключила рекодер и пошла в кухню ставить чай. Я заметила, что левая тапка у нее стоптана. И песня антикварная. Розовый куст, твою мать.

Я забыла сказать, что, к нашему общему удивлению, мы стали встречать Наталью в магазинах. Ирка увидела ее в спортивном, Лялька в только что открывшемся бутике, а Катька в ювелирном салоне (она обожает, кстати, шмоняться по дорогим магазинам, чтобы приобрести весомый повод для тоскливой дисфории).

Они позвонили мне сразу же: мы знали, что Наталья ненавидит ходить за покупками. И в "Моде", недели полторы назад, подойдя к прилавку в поисках каких-нибудь экстравагантных сережек, я внезапно увидела ее. Она так была поглощена созерцанием красных бус, что не обратила на меня внимания, хотя мы стояли рядом. На ней было новое, дымчато-серое платье, очень элегантное и красивое.

Я не стала мешать ей. На улице ждал меня Игорь, мы собирались к его друзьям, собственно, я и зашла в магазин, чтобы присмотреть для жены его приятеля, того самого, кстати, встреченного мной в аэропорту, когда я впервые провожала Игоря, приличный подарок. Жена была под стать мужу: волчица.

Выкрутившись из толпы, я сбежала к нему по ступенькам. Не знаю, отчего меня так волнует его кривая улыбка!

— Хороший чай, — похвалилась она, — цейлонский

— Мне, если можно, покрепче.

— Конечно, можно.

— Сэнкс.

За чаем она невольно вернулась к тому же разговору.

— Есть такая пословица, — напомнила она, — суженого на коне не объедешь.

— Конечно, не объедешь, если он живет в твоей деревне на соседней улице! Покувыркались на сеновале, она залетела — и все — любовь!

— И ты так же?

— Что я?

— Покувыркалась и…

— Не будем обо мне, — я вновь начала сердиться, — давай-ка лучше о тебе, не ты ли сама мне как-то не столь уж давно доказывала, что любовь — иллюзия, одна из величайших человеческих иллюзий, как ты выразилась, и что рыцарь только повода искал для своих подвигов, ни о какой Прекрасной Даме и не помнил толком, и войны начинались не из-за Елены Прекрасной, а из-за того, что накапливалось много агрессивной энергии и нужны были новые земли?

Действительно, был у нас с ней такой разговор.

— Ну и что? — Она пожала плечами.

— Ты не понимаешь, что постоянно сама себе противоречишь? У меня неплохая логика, по алгебре, слава Богу, был пятак, а у тебя концы в твоих рассуждениях не сходятся с концами! Если женщина — только повод, стимул, толчок, как ты говорила…

— В идеале.

— То есть?

— В идеале женщина — только повод и стимул, а в жизни она очень часто втягивает в себя мужчину, как в омут, приземляет его сознание, заставляет его жить женскими интересами — интересами гнезда…

— По-твоему, это не нормально?

— Для выживания — нормально, для творческого развития человечества — нет.

— Не знаю. Мое мнение, что мужчина, главным образом, любит только самого себя! Как Нарцисс. Вспомни своего Мартынова.

— Ну, поэты, по-моему, вообще не способны уйти из женского мира, они боятся жизни и завороженно глядятся в себя. Но, если говорить просто о мужчине, он должен бежать от женской власти, должен предпочесть долгое странствие уюту дома, чтобы открыть новые пространства — космические, духовные. А Женщина — статична, она — ядро, пчелиная матка; тот, кто не сумеет перерезать пуповину, связывающую его с собственной матерью, погибает: или спивается, или задыхается в астме…

— Или становится поэтом!

Мы переглянулись и рассмеялись.

— Поздно, — сказала я, — пора идти. И дождь перестал.

— Поздно, — сказала она, — куда идти? Оставайся.

— Тогда включи опять музыку.

Может быть, она расскажет о том человеке, к которому, возможно, мечтает возвратиться?

— "Вечерняя серенада", нравится?

— Очень.

— И мне. Знаешь, я так плакала в детстве, жалела маленького Шуберта, зароюсь под одеяло и плачу.

— И Шуберт в птичьем гаме…

— Еще Кюхельбекера жалела и любила. Наверное, я сама немного кюхельбекочка!

— Шубертушечка.

— Шубертенка!

— Кюхельчонка!

— Шукюхелька!

— Кюшухелька!

— Ну, это уже каким-то шухером отдает!

И мы вновь расхохотались.

А как-то я встретила ее на… вещевом рынке, причем в самом его конце, где сохранился островок старой "толкучки". Это было уже слишком! Я стала медленно следовать за ней, как шпик, выслеживающий революционера. Зачем она приехала сюда — загадка! Она подплыла к старухе, долго разглядывала сапоги, пробуя на ощупь кожу, расстегивала и застегивала молнию, трогала мех. Сапоги были безумно голубого цвета, сразу мне стало ясно, что она их не возьмет, однако Наталья, видимо, поинтересовалась ценой, потому что старуха что-то поспешно ей ответила, кивая обвязанной платком непропорционально большой головой. Старухины белые глаза издалека создавали впечатление пустых глазниц. Неприятное чувство шевельнулось во мне. Потом, как-то зигзагами, Наталья просквозила сквозь толпу, посматривая то вправо, то влево на предметы в руках у торговцев, выстроившихся напротив друг друга, как фонари вдоль дороги, где-то она притормаживала, где-то нет. Огромный интерес вызвала у нее куртка, тоже дикого цвета, лимонно-желтая, но, кажется, хорошая, качественная… Парень, посверкивая зубами, начал заигрывать с Натальей и, держа куртку одной рукой, достал из кармана красивую пачку дорогих сигарет и протянул ей. Я знала всегда, что Наталья не курит; по крайней мере, я никогда не видела ее курящей, но сейчас она… сигарету взяла! Черт-те что, какая-то Мата Хари, ей-богу. Но куртку она, разумеется, тоже не купила. И направилась чуть вульгарноватой, раскачивающейся походочкой, тоже новой для меня! к палатке со всякой дешевой ерундой… Я — за ней. Там она попросила показать ей сначала маникюрный набор, потом черные пошлые колготки, пошутила по-свойски с высоким наглым парнем, стоящим за прилавком, хохотнула, все-таки что-то купила — и резко обернулась ко мне: "Ну, как куртка?" Я вздрогнула от неожиданности.

— Если бы не цвет, ага?

И поняла, что она давным-давно видела меня.

— Но колготки симпатичные, прикинь?— Она явно насмехалась.

Ужасно неприятно чувствовать себя глупой.

— Я… не хотела тебе мешать, — выдавила я.

Она улыбнулась двусмысленно: то ли благодарно, то ли иронично. У нее изменилась косметика: губы накрашены были ярче, чем обычно, на веках синели треугольные тени.

— Ты сейчас куда? В центр? Мы тебя с приятелями подвезем.

Ну, я вам скажу, всего можно было от нее ожидать, но таких приятелей! Стриженые, в кожанах, с наглыми фарами и шварцнегеровскими челюстями! Правда, если быть справедливой, тот парень, что сел за руль машины, быстро попрощавшись с остальными, едва мы с Натальей подошли, не лишен был хищного обаяния: в его зеленых азиатских глазах читались звериная осторожность и тонкий нюх.