Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Еник послушно лег, закрыл глаза, от напряжения веки у него подрагивали.

— А деньги у тебя есть?

— Еще бы.

— А в трактире говорил, что на спички уже не осталось.

— Потому что я знал, что дома у меня еще есть коробок… В табачной лавке и в трактире всегда надо думать, что у тебя нет денег… Запомни, если хочешь.

Еник горячо закивал. Он был рад, что за лошадку пришлось обещать так мало. Хуже, если б надо было все время хорошо себя вести.

* * *

Дед сидел во дворе в плетеном кресле-качалке, курил и смотрел на звезды. Удивительно, поражался он всякий раз, задумываясь над их мерцающим сиянием. Куда мы летим? Сам того не замечая, он покачивался. У Губерта на чердаке был телескоп, чтоб смотреть на звезды. Трубу ему спаял жестянщик Вашек из вечного оцинкованного железа, линзу он вынул из полевого бинокля, украденного еще во время первой мировой войны, а зеркало изготовил сам из толстого, в пять сантиметров, стекла, первоначально служившего смотровым окошечком в котле. Он собственноручно отшлифовал его разными порошками и пастами, а потом загадочным образом посеребрил. Губерт, помимо всего прочего, был книгочей и мудрец, поэтому частенько с ним не было никакого сладу, а договориться по-хорошему и рассчитывать было нечего. На кухне у него висела карта звездного неба во всю стену, испещренная разноцветными кружочками и восклицательными знаками в зависимости от того, что он уже успел исследовать. Жена его надрывалась от крика, но он знай прибивал гвоздики в коридоре для двух святых образов, а их место в кухне заняло небо над нашим миром, а может, и того больше. Во время одного из дежурств на чердаке Губерт описал ему эту домашнюю революцию в трех фразах. В теплые ясные ночи дед нередко стучал кулаком в дверь Губерта. Это еще пока они так круто не разошлись. Они вынимали две черепицы, выставляли в отверстие трубу и, направив ее на звездное небо, садились на ящики, и для них наставало блаженное время. К тому же дед услаждал Губерта вином, а тот его — названиями созвездий и звезд, и они пили здоровье Возничего и двух его экипажей, красотки Кассиопеи и таинственной Андромеды, спорили, сколько лет Дева выдержала в девах, и, когда не в состоянии были отыскать маленькую звездочку в колыхающемся перед взором море, удовлетворялись Луной. Она светила ярко, до рези в глазах, а благодаря красному вину прямо-таки оживала.

Дед с сожалением подумал: до чего они оба глупые. И он, и Губерт, два упрямых барана.

Пришел сын и сел в другое кресло. Они помолчали.

— Славно живем, что скажешь? Домой летишь на крыльях радости.

Дед осуждающе хмурился. В темноте, правда, он с равным успехом мог бы и улыбаться, но по голосу его сразу стало ясно, что он здорово хмурится.

— Что ты выкинул опять?

— Я?! — искренне изумился Добеш.

Дед молчал. Окурок сигареты обжигал пальцы, но ему жалко было отщелкнуть его в темноту.

— Марта вбила себе в голову, что я с этой Кшировой… Знаешь ее?

— Видел, — отрезал дед, подумав, что, если все правда, он сильно удивился бы, что именно она… Да ей стоит пальцем поманить, как десяток женихов прибежит: очень красивая и обходительная девушка. Как она сожалела, что ничем не могла ему помочь.

— Такая глупость! — возмутился Добеш.

Дед насторожился:

— А кричишь чего?

— Что же мне делать, скажи на милость?.. Прятаться от нее?! Мы сидим в одной комнате!

— Поверить в это можно, по необязательно, — дипломатически заметил дед. И что любой мужчина с удовольствием погладил бы ее, в этом дед не сомневался. Не удивился бы, если и у сына чесалась ладонь, хотя бы изредка. Целехонький день только смотреть на нее…

— Ты тоже мне не веришь? — воскликнул Добеш оскорбленно.

— Поступай так, чтоб тебе Марта верила…

Дед соскреб ногтем три волоконца обгорелого табака с большого пальца и поднялся.

— Уснул Еник?

Спичка осветила лицо Добеша. Вспыхнув, она, видимо, опалила ему бровь. Запахло так, как когда-то пахло возле Губертовой кузни, подумал дед.

— Были мы с ним на винограднике… Он пугается, аж трясется, когда я взрываю карбид. Ничего ему от этого не сделается? А?..

Добеш засмеялся:

— Да что ж ему такого сделается? Мальчишке-то?

— Он от этого сам не свой. Не повредилось бы чего в голове… Чтоб какая жилка не лопнула или что там.

— Ерунда, стреляй себе спокойно, сколько надо. А пойдет служить на действительную — пригодится.

Дед недовольно фыркнул:

— Все у вас просто… «Ерунда», «исключено», «не смей», «должен»!

— А что такого? Со мной ты не больно-то цацкался. Уж сколько мне от тебя перепадало… В его годы я уже водил козу на выгон!

— Выходит, он все за тобой должен повторять?!

— Ничего подобного я не говорил… Но строгое воспитание еще никому не повредило. А вот брать его с собой в трактир…

Несмотря на твердое намерение не расстраиваться, дед опять не удержался. В голове у него зашумело, и он поспешил вскрикнуть, чтобы дело не кончилось чем похуже:

— Ну так завтра я пошлю его к тебе, ладно?!

— Мы очень благодарны… Ты и сам знаешь, что мы очень благодарны тебе за помощь, — сказал Добеш, словно натачивая нож.

Дед сокрушенно вздохнул:

— Мало я тебя лупил, парень, мало… Да, чтоб не забыть, ко дню рождения я куплю Енику лошадку. Гляди, чтоб ненароком мы не подарили ему пару.

— Лошадку, — повторил Добеш по-прежнему ворчливо. — Жизнь его еще не раз так качнет и подбросит, почище всякой лошадки, что не обрадуется. — Добеш тоже качнулся два раза в кресле и встал.

У деда чесались руки, но для привычных методов воспитания было поздновато. Впрочем, и по-другому воспитывать он опоздал.

— Это еще как сказать! К счастью, Еник для всех этих ваших гениальных дуростей достаточно умен!

* * *

— Ах, какой красивый мальчик, — просияла Броускова, едва дед с Еником вошли в кондитерскую. — Ума не приложу, как он мог оказаться твоим родственником.

Еник потихоньку спрятался за деда. Ему нравилось ходить с дедом, это было куда интереснее, чем в детском саду; если б только не разговоры, какие приходилось выслушивать! Раз по пятьдесят он повторял, как его зовут и слушается ли он дедушку. Завидев на улице встречного, Еник заранее начинал насупливаться. В большинстве случаев предчувствие его не обманывало. Дед останавливался и вступал в беседу.

Кондитерша положила на прилавок тридцать «партизанских» и спички и потянулась за коробкой от рождественского шоколадного набора.

Дед остановил ее.

— Я уж свое выпил до понедельника… А ты на меня не смотри, — добавил он, заметив изумление и разочарование на лице кондитерши. Он никогда не исповедовал пуританство, но все же полагал, что даме не следовало бы так увлекаться ромом. Но либо кондитерша не была дамой, либо заграничный ром был исключительно хорош. Дед прямо ощутил на языке его вкус, и гордое сознание отречения сразу перестало его радовать.

— Ну знаешь, — возмутилась задетая этим кондитерша. — Не стану же я при ребенке… Да еще в кондитерской…

— Спички у меня тоже пока есть. — Дед отодвинул коробок назад к продавщице, и она сердито загремела в ящике с мелочью в поисках двадцати геллеров, нарочно выбирая по пятаку.

— А внуку ничего не купишь? — откликнулась Броускова. — Такой славный мальчик!

— Мы теперь вместе экономим, — загадочно объявил дед. — Правильно? — наклонился он к Енику.

Еник уже насупился, так что ему оставалось лишь пожать плечами.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил дед неуверенно.

Еник постукивал носком сандалии по пятке.

— Может, жвачку?

Еник бросил мечтательный взгляд на пирожное перед пани Броусковой. Больше всего ему понравилось, как она его ела, легко взмахивая руками, словно задавала такт таинственной и неслышной мелодии.

— Тогда дай мне… тоже вот… — Дед показал пальцем. — Сколько оно стоит?

Кондитерша, не говоря ни слова, лишь закатила глаза.