Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Припыхтела Прохазкова и с видом бывалого разведчика огляделась вокруг. Застучала белая палка. Прохазкова усадила мужа за стол, белую палку прислонила к спинке стула и направилась к стойке за пивом, держась при этом королевским камергером.

— И чтоб кружка была как следует полная, — напомнил ей муж выразительно и громко. — Не думай, что я не замечу.

Прохазкова оскорбленно оглянулась назад и стала похожа на актрису, которой в вырез блузки угодил помидор.

— Да, парень, бывали тут прежде кони, — вздохнул дед и дождался, что Еник все же поднял взгляд. — А самые красивые были у меня… Свадьбы возил, рекрутов на призывную комиссию… А как-то раз, будет этому уж лет сорок, побился я об заклад с Яхимом, что за день сделаю пятнадцать ходок со щебенкой…

Чем закончился спор, Енику узнать не удалось. В трактир вошел мужчина под потолок, кряжистый и суровый с виду, и дед умолк. Притворился, будто и не заметил вошедшего. Зато он обнаружил что-то подозрительное в нагревателе и сосредоточенно принялся изучать искусно скрытый дефект.

Мужчину звали Губерт, у него были плечи такелажника, явно рассчитанные на переноску дома. Подойдя к прилавку, он взял кружку пива, мельком глянул вокруг и устремился к деду с Еником. Сев за их стол, словно только что отходил подышать свежим воздухом, он уставился на деда прищуренным взглядом. Кружка пива в его руке казалась одуванчиком.

У деда затренькали нервы.

— Как поживаешь? — спросил наконец Губерт. Так же насмешливо он спрашивал деда об этом уже невесть сколько раз и еще тысячу раз спросит, если они столько раз еще встретятся. Деду это было ясно как дважды два, и из-за этого у него перехватило дыхание.

— Ну как я могу поживать?! — отрезал дед.

Губерт осклабился:

— Все вы одним миром мазаны… Чего не придешь поглядеть? Боишься? Или стыдно?

Дед с досадой завел глаза под потолок. До чего же надоедный человек, хуже будильника.

Еник развернул жвачку и протянул ее деду:

— На, откуси.

— Оставь меня в покое! — не сдержался дед.

Еник изумленно округлил глаза, Губерт усмехнулся.

— Теперь много лошадей продают в Голландию и в Италию. Там из них делают консервы, собачьи консервы.

Дед развел руками.

— А я тут при чем?

— Нас с тобой могло быть двое, — напомнил Губерт уже, наверное, в сотый раз.

Да, их могло быть двое. Когда же дед пришел попрощаться с Губертом и протянул ему руку, Губерт оказался занятым. Он выпрямлял подкову, и ему это вполне удавалось. Он побагровел, на лбу вздулась жила, словно шрам от удара топором. И дед вышел, держа перед собой вытянутую руку, как будто измазал ее. «Мы с тобой еще не раз встретимся», — услышал он слова Губерта, но не остановился и не оглянулся. Губерт тронулся, что ли! Вообразил себя чуть ли не спасителем.

— Добрых лошадей мне уже было не удержать вожжами, да! — Голос деда срывался на фистулу. Он откашлялся, харкнул. — Да чего говорить с таким мужиком!

— Бабская болтовня… Все вы одним миром мазаны, — сказал Губерт несчастным голосом и огляделся вокруг как бы в поисках того, что опровергало бы его заявление. Взгляд его наткнулся на Еника, и Губерт смущенно погладил его по голове. — Я с первого заступаю ночным сторожем.

— Ты? — Дед подпрыгнул на стуле, как на плите, раскаленной после воскресной готовки. — А лошадь?

Губерт полоснул его из-под густых бровей взглядом острым, как коса.

— Ты ушел на пенсию, а лошадей отправили на бойню… Так что теперь все едино.

— Куда мне было деваться! — закричал дед. Трактирщик постучал кружкой по прилавку. Дед наклонился к Губерту через стол и настойчиво зашептал: — Куда мне было деваться, боже ты мой! Жена умерла, я один остался, все самому надо было делать, и то еще три года лишку переработал. А я тоже ведь не железный.

— Все вы одним миром мазаны, — перебил его Губерт.

Но дед, начав, не мог остановиться, ему необходимо было пожаловаться на все разом:

— А теперь еще о внуке заботься. Невестка работать пошла, и что получается? Я и за продуктами, я и убираюсь, еще и виноградник… А здоровье?! — Дед с яростью махнул рукой. — Если тебе рассказать, как я себя чувствую…

— Лошадям этого не объяснишь, — сказал Губерт и стер легонькую каемку пены с края кружки.

* * *

Дом был пуст, как скорлупа от ореха. Не дом — крепость, за которую они заплатили пятью годами жизни.

От одних магазинов сдуреть можно, подумала Марта. Ноги у нее распухли, и боль отдавалась даже в голове. Но она не могла позволить себе посидеть, чтоб чего-нибудь не упустить. Она ходила из угла в угол и прислушивалась к своим шагам.

— Опять он где-то с этой бабой.

Она представила себе его руки, какими знала их по себе, обнимающими другую женщину, бесстыдно-горячее тело, которое дает ему больше, чем может дать она. И конечно же, они перемывают ей косточки. О чем еще им говорить?

Это был нескончаемо длинный фильм. Он снова с этой бабой. Снова рубашка его будет отвратительно пахнуть, и снова ночью он повернется к ней спиной.

Всякий раз, когда было между ними хуже всего, он клялся в любви. А она продолжала ему верить. Так было и пять лет назад, когда одна девчонка искала отца своему ребенку. Она выбирала из четверых, и среди них был муж Марты. В результате не признали ни одного. Бывают и такие случаи, наука тоже ведь небезгрешна. Ни наука, ни девчонка: июльской ночью долго ли просчитаться?

«А я что говорил тебе? Ничего у меня с ней не было. Все она придумала, взбалмошная баба». Он произнес эти слова, вернувшись с той гнусной вечеринки, ему было нехорошо, и всю неделю в спальне воняло пивом. Он долго потом ходил с обиженной миной.

Если б Марта могла, она с радостью поверила бы ему тогда. Но предпочла бы забыть, если б сумела. Однако не всякое воспоминание, что лежит тяжким камнем на душе, удается сбросить в воду.

С тех пор муж не раз приносил отвратительные чужие запахи и частенько поворачивался к ней по ночам спиной. Сейчас он, наверное, с той толстозадой модницей, что всегда у него под рукой. Может, с ним другая. Кругом полно женщин, а у мужиков на уме одно. В рейсе она убеждалась в этом по сто раз на дню. Так и норовили потереться об нее, будто угри, и глаза у них при этом жадно горели.

Но она ни за что не стала бы связываться с женатым!

Ее даже залихорадило от одной только мысли, что она вообще связалась бы с кем-нибудь. Ей невыносимо было даже представить себе, что она могла бы раздеться перед чужим мужчиной, забыть о собственном муже. Тело ее покрылось гусиной кожей.

Единственным выходом был развод; бывало, что двое судились, не поделив трех тарелок, ей были известны такие случаи. Но что изменит суд в том, что она была чьей-то женой? Если она перестанет быть женой, ей не понадобится бумажка с печатью. А жена она или не жена на самом деле — не зависело от ее воли. Вот ведь и семечко не выбирает место, чтобы продолжить жизнь на путях-дорогах весенних ветерков. А когда прорастет, на этом месте поднимется дерево.

Чем больнее было думать об этом, тем больше она чувствовала себя его женой.

Деревья стоят, затеняя молодую траву, пока их не свалит пила или не подожжет молния.

Почему он не любит меня? Этот вопрос всегда доводил ее до слез.

Марта поставила на холодильник зеркальце и, подойдя ближе, стала разглядывать слезы, скопившиеся в уголках глаз, слипшиеся ресницы, покрасневшие скулы. Отступив затем на два шага, она расстегнула блузку, стянула ее с плеч, безжалостными пальцами поводила по гладкой коже груди, живота. Она всхлипывала, и лицо ее кривилось. Но в остальном она была красива, все это говорили, ей не давали и тридцати, живот не висел, вот только на груди остались следы после кормления сына, но лифчик она обычно снимала в последнюю очередь. Так почему же?!

Услышав шаги, она едва успела застегнуть блузку я вытереть полотенцем лицо.

Дед сразу понял, чем занималась Марта. От этих молодых рехнуться можно!