Убить двух птиц и отрубиться

Имелись, конечно, и кое-какие другие знакомые, которым можно было позвонить, но мне почему-то не хотелось. Они вряд ли сумели бы оценить, что это такое — когда писатель прорывает многолетний зажим. Они бы даже не поняли, что значит для страдающего духовным запором наконец облегчиться. Да и с Клайд я бы не стал сейчас пить шампанское — мне все время вспоминались ее холодные слова по поводу моей книги. Она, чего доброго, могла бы благословить новый проект, обрушив бутылку шампанского автору на голову. А Фокс, к сожалению, был пока что не в состоянии что-либо праздновать.

Книга была еще, конечно, очень далека от завершения и пестрела грамматическими ошибками — особенно из-за моей привычки заканчивать предложения предлогами. Но, перечитав манускрипт, я решил ничего не исправлять, а предоставить эту работу редактору. Моя задача, думал я, не только сюжет, кинематографичность, развитие характеров, темп, развязка и так далее. Главное — это чтобы книга как можно точнее следовала реальной жизни. Или предрекала то, что должно произойти. Я, например, горел желанием написать постельную сцену с участием Клайд и рассказчика, но никак не мог решить, что делать: подождать, когда эта сцена разыграется в реальности или же вообразить ее себе — и пусть тогда жизнь подражает искусству. Постельная сцена была мне нужна вовсе не потому, что она обязательна в кино. Мне нужна была сцена — или, еще лучше, сцены, — которых нет и не будет нигде, кроме моей книги и настоящей жизни. А настоящей, без скидок, жизнью из всех, кого я знал, жили только двое. И один из них сейчас сидел в кутузке, а другая не хотела, чтобы я писал книгу.

Когда я пил вторую за это утро чашку кофе, ко мне вернулось желание секса с Клайд Потс. Ее образ явился без спроса и вызвал весьма ощутимую физиологическую реакцию. Короче говоря, я возбудился. При этом я совершенно не старался вообразить себе Клайд, она сама пришла — непрошенная, но желанная. На этот раз мне уже было все равно — жизнь подражает искусству или искусство жизни. Я хотел видеть ее в своей постели. Я хотел видеть ее в своей книге. Я хотел ее.

Я поймал себя на том, что пытаюсь представить ее запах. И ее вкус. И вот интересно — девушка, которая так ловко управляется с жизнью, она так же ловка в постели? И очень интересно, какого цвета волосы у нее на лобке — такие же светлые, как на ее чудесной головке? Может быть, она их там красит? Я, помню, где-то читал, что Мэрилин Монро так делала. Далее я стал решать вопрос: превышают ли мои способности в описании сексуальных сцен мои способности любовника, или же наоборот? Выдержит ли то атомное притяжение, которое я ясно чувствовал между собой и Клайд, лабораторную проверку? И не опасно ли будет выдумывать эротическую сцену? Может быть, когда у нас дойдет до дела, эта воображаемая сцена все изменит: придаст ненужную окраску, будет отвлекать или, наоборот, увеличит наслаждение? Кончу ли я книгу раньше, чем кончим, наконец, мы с Клайд? Никто не знал ответа — кроме времени и старенькой пишущей машинки.

Утро шло своим чередом, и после пары чашек кофе я удалился в ванную, чтобы удовлетворить себя собственноручно. Раньше, когда я это проделывал, мое воображение толклось вокруг шведского стола с богатым выбором сладострастных образов. Я черпал их из личного опыта, из порнофильмов, из эротических снов и тому подобного. Эротические объекты составлялись по частям из многих женщин — как реальных, так и воображаемых. Теперь все образы, воспламенявшие мой мозг, состояли из одной только Клайд. Это было жгучее, потрясающее чувство — словно я стал моногамен, если только это слово подходит к фантазиям онаниста.

Не успел я выйти из ванной, как запищал домофон, извещая меня о посетителе. А секунд через пятнадцать я увидел, кто это был: объект моих желаний собственной персоной. Слава богу, что я освободил своих заложников, — подумал я при виде Клайд, — иначе мне, пожалуй, было бы не сдержаться. Сказать, что я был удивлен, увидев ее так рано — это, значит, ничего не сказать. Сказать, что она выглядела потрясающе — тоже, значит, ничего не сказать.

От нее исходила такая сила притяжения, что любой мужчина, попавшийся на ее пути, неизбежно оказался бы затянут на ее орбиту. Она вошла, шагая, как полевой командир, который как раз сейчас решает в уме, куда двинуть войска, и потому не замечает ничего вокруг. Одета в джинсы и плотную клетчатую рубаху, как лесоруб с Запада. В руке портфель. На лице без всякой косметики — отрешенное и высокомерное выражение, глядя на которое можно было подумать, что она основательно заправилась наркотой. Волосы нечесаные, и вообще похоже, что спала она сегодня в одежде. И вся такая крепкая, негнущаяся, исполненная священных тайн — ну, прямо как гвозди в святом кресте. К такой женщине никто не решится и близко подойти. Но любой был бы счастлив погибнуть, пытаясь это сделать.

— Кофе! — приказала она, швыряя свой портфель на мой стол и плюхаясь в кресло. Слава богу, что я убрал рукопись в ящик.

Я побежал к кофеварке.

— С сахаром, с молоком? — спросил я, чувствуя себя немножко стюардессой.

— Черный, как жопа у негра, — ответила она без тени улыбки. — Почему Фокс еще не на свободе?

Я замер и посмотрел на нее, думая, что ослышался. Она встретила мой взгляд совершенно спокойно.

— Потому что я не гений дипломатии, вроде Мэтлока, — объяснил я, ставя перед ней кофе. — Судья распорядилась провести психиатрическую экспертизу в течение семидесяти двух часов.

— Блин! Они все-таки решили закрыть его.

— Если верить адвокату, то вовсе нет. Он говорит, что городу Нью-Йорку нет дела до Фокса Гарриса.

— Тут он прав, — сказала Клайд, отхлебывая кофе. — Закурить есть?

Я дал ей прикурить, и она, как обычно, легонько провела пальцем по моей ладони. На фоне ее сегодняшнего бесцеремонного поведения и рассеянности этот жест успокаивал.

— Адвокат говорит, что примерно через двое суток он выйдет на волю, — сказал я. — Как только что-то прояснится, он тут же позвонит.

Клайд сделала глубокую затяжку, откинулась в кресле, рассеянно поправила волосы и уставилась в потолок с совсем не добрым видом.

— Гнус, — сказала она.

— Кто? Адвокат? Фокс? Может быть, я?

— Дональд Трамп.

Я пошел наливать себе кофе и воспользовался этой минутой, чтобы еще раз поразмышлять о той безумной, но очень клевой логике, которая исходила от существа по имени Клайд, и которую я, как правило, совершенно не понимал.

— Так ты все еще точишь зуб на Дональда Трампа? — спросил я.

— А то нет, блин. На него и на всех кретинов, которые забыли Бога настолько, что лепят свои имена на здания, стадионы и казино. Я считаю, что нельзя называть своим именем даже больницы. Истинный дар приходит только от человека по фамилии Аноним.

— Совершенно с тобой согласен. Но это еще не повод, чтобы объявлять священную войну Дональду Трампу.

— Солнышко, ты не волнуйся, пожалуйста. Это не священная война, это просто маленькая шуточка, припоминаешь? Правда, иногда я перебарщиваю по части веселья — вот и все. Мы просто немножко подшутим над этим Дональдом, и самое прикольное — что он об этом даже не узнает. Этот бедолага даже не подозревает, что он нищий духом. Помнишь, как он женился и созвал на свадьбу несколько тысяч гостей? Более роскошной свадьбы никогда не бывало. А журналюга из отдела светской хроники писал так: «Вот день, когда никто не плакал». Забавно, да? А ведь этот тип и не думал острить.

— Я только хочу сказать, что эти твои шуточки иногда становятся… э-э… непредсказуемыми. Фокс уже сидит в тюрьме из-за последней. А ты собираешься выступить против одного из самых могущественных и влиятельных людей на Земле.

— Ну что ж, тем забавнее. Послушай, Уолтер, — можно называть тебя Уолтером? — мне всегда казалось, что врагов надо отбирать очень тщательно. Потому что твои враги характеризуют тебя лучше, чем твои друзья. А ты как думаешь, солнышко?

— Думаю, то, что ты говоришь или делаешь, вдохновлено свыше.

— А я думаю, что из тебя получится отличный спутник жизни для какой-нибудь везучей девушки. Может быть, даже для меня, если ты будешь правильно себя вести. Чего пока не делаешь, хотя я знаю, что ты стараешься.