Вышибая двери(СИ)

Боже мой… В кого я превращаюсь?.. А всего‑то год назад решил подработать в дискотеке охранником.

В еде я неприхотлив совершенно. Будет мясо — съем мясо, будет булка — съем булку, будет неделю трижды в день яичница — съем и не охну. Но макароны… Но рожки… Но лапша… Белые черви. Иначе я их не называл. Все из‑за того, что был в моей жизни период сюрреалистически жуткий… Хотя именно он оставил на моей психике столь глубокий отпечаток, что и по прошествии шести лет я все еще чувствую себя Бродягой, с которого спросу нет.

В течение года я жил без света. Без тепла. Без горячей воды. Без заработка. Все, что у меня было, — это старая неотапливаемая квартира в центре окоченевшей от постперестроечного ужаса Караганды, полная малолетних беспризорников, которых приютил мой друг Сашка Мельниченко (такой же бродяга, как и я), и подработка по разгрузке вагонов два раза в месяц. Правда, иногда приглашали рубить дрова. За это давали пообедать. Я был Бродяга, а не попрошайка или бомж. Почувствуйте разницу. Единственное, на что хватало наших с Сашкой средств, — это кое‑как заплатить за холодную воду и газ (на свет не хватало, потому нам его и отключили) и купить раз в неделю две пачки рожков.

Ели мы с ним экономии ради только вечером. Серые осклизлые обрубки дешевого теста падали смятым комом в пустой желудок. На какое‑то время желудок затыкался, переставая нудно скрипеть от голода. Ему нужно было разобраться с тем, что это такое в него свалилось и что теперь с этим делать. Так что рожки давали нездоровое, но достаточно долгое чувство сытости. Запивали мы эту снедь стаканом крутого кипятка.

И так шесть месяцев подряд. Предыдущие полгода тоже были достаточно трудны, но у нас хватало хотя бы на масло к рожкам, луковицу и иногда на кусочек сала (даже сейчас автоматически сглотнул слюну). А эти полгода… Дальше была бы только голодная смерть. Впрочем, что говорить, если тогда, каких‑то неполных шесть лет назад, я весил шестьдесят семь килограммов?

В конце концов я тяжело заболел, простудившись на разгрузке вагонов. В течение трех дней, лежа в горячке, не ел вообще ничего. Помню только диалог одиннадцатилетнего Женьки с таким же уличным воробьем Фэттером (его настоящее имя я так и не узнал).

— Женька, смотри, а дядя Максим помирает.

— Ну, прикинь. Только ты, Фэттер, не думай, его куртку я себе возьму!

— Вот я вас, засранцы…

Остался ты, Женька, без куртки.

Сашка меня самоотверженно лечил, покупая на последние гроши аспирин и стрептоцид. На четвертые сутки, окончательно исхудавший, я вышел утром на кухню. Занавесок не было, в окно било уже совсем мартовское солнце. И так стало легко на душе, так, как будто… вот над каждой зеленой травинкой, пробившейся из‑под талого снега, сел бы и заплакал.

— Ожил? — буркнул Сашка и поставил передо мной нашу закопченную, потерявшую форму сковороду, на которой шкворчали… рожки! Рожки, мать их так!

— Ешь.

— Ох, Саша, я не могу на них смотреть даже…

— Ешь, не то сдохнешь.

— Я лучше сдохну.

— Макс, смотри, я лука купил! С луком, может, пойдет…

Так и ел я эти весенние рожки с луком, которыми меня потчевал заботливый Сашка: я их туда, а они у меня, сволочи, обратно…

С тех пор макаронные изделия я ни в каком виде — ни в масле, ни в томате, ни в сыре, ни с креветками, ни с белым вином — не выношу. Как увижу их, желудок собирается в тугой кулачок и подбирается к горлу с мольбой: «Не надо, пожалуйста, только не это…» Если приду к вам в гости, не кормите меня рожками, ладно? Жабонята в сахаре — вот это еда!

Вчера в дискотеку привалили бандюки. Снова албанцы. Они были после службы, оттрубили полный рабочий бандитский день и решили зарулить к нам выпить. Случилось это сразу после моей драки с двухметровым боксером. Из‑за этого инцидента контроль на входе был усилен, и любого крупного иностранца вежливо разворачивали спиной к дверям.

Я находился в танцхаусе приватно и пил уже третье халявное пиво, когда прибежал посланный Яном кельнер с просьбой срочно идти на помощь: заявились серьезные ребята, и новые секьюрити на контроле не справляются. Когда я подоспел, в холл уже входили бородатые плечистые башибузуки с ног до головы в бурой коже и золоте, с видом вернувшихся хозяев, которых слегка утомили приставучие мажордомы. Слоноподобный Анри растерянно бормотал: «Предъявите карточку постоянных посетителей…». Второй же охранник непроизвольно шагал спиной вперед, подпертый под горло крепкими кулаками албанцев. Кавалькада двигалась почти бесшумно, слышались только бормотание Анри, похожее на смиренную молитву, и испуганные всхлипывания кассирши. Албанцы же явно скучали, делая привычное дело.

Я сразу протрезвел. Плотно закрыл собой проход между кассой и стеной, застопорив дальнейшее продвижение внутрь, и вошел в единственно приемлемую в такой ситуации роль возмущенного полицейского. Изобразил на лице агрессивное удивление и, выявив среди бородатых рож лидера, стал орать: «Я начальник охраны! Что здесь происходит?!»

Тут возможны только два варианта: либо сразу в шар получишь, либо бандиты остановятся. Должен сработать рефлекс на полицейские интонации, вроде того как буйный псих, побывавший в сумасшедшем доме, при появлении крупного человека в белом халате автоматически усмиряется. Албанцы отпустили охранника; тот, отряхнувшись, отступил в сторону, и хотя они с Анри не ушли (еще бы, догоню — всех уволю!), стало понятно: я могу рассчитывать максимум на то, что нас попытаются разнять, если драка все‑таки начнется. Эх!

В течение двадцати минут велись переговоры. Когда я делал шаг вперед, не двигались они, когда они пытались напереть на меня, не двигался я. Основное правило тюрштеера — ни шагу назад, иначе психологически ты уже проиграл. Призвав на помощь весь свой опыт, я все‑таки ухитрился заставить их уйти.

Честно говоря, все эти полгода я подспудно ждал их возвращения. Мне известны нужные имена, от которых турок, цыган и албанцев бросает в дрожь, но… на всякого крутого авторитета есть свой отморозок. А именно такой вид был у того албанского лидера, с кем я рамсанулся в дверях. Надо сказать, он не лишен обаяния, хотя и несколько комического. Напоминает главаря банды из нашумевшего в свое время советского боевика «Не бойся, я с тобой» — не только внешне, но даже в манерах обращения со своими подчиненными; в этих манерах сквозят лукавство и чувство превосходства.

И вот пожалуйста. Вчера я мирно трудился в своей закусочной над пиццей и вдруг краем глаза заметил, что по залу движется та самая гоп–компания. Их лидер все с тем же капризно–утомленным выражением лица задумчиво поглаживал бороду и меня пока не видел. Шестерки деловито раздвигали перед ним толпу. Блин, ведь сегодня суббота, клубный день, вход только по приглашениям! На дверях Анри и Томас, байкеры, блин… Судя по виду албанских братков, они прошли сквозь охрану, как горячий нож через масло. Тормозить их поздно, они уже в зале.

Если не знаешь, что делать — иди вперед. Я отложил рабочие инструменты, снял фартук, собрал волосы в пучок и снова перевоплотился в грозного Макса из «Ангара», «корейского полицейского», «бешеного японца», которого хотели порезать, да не порезали, с которым дружат Виргис и сам Али, и прочая, прочая, — так я себя накручивал. В зал я вошел уже другим человеком.

Воздействие на противника начинается с первого шага в его сторону. Шаг у меня вполне поставленный. Самое важное — первые полсекунды реакции. Вожак албанцев, равнодушно скользя взглядом по толпе, неожиданно увидел меня и… моргнул. Похоже, моя слава сделала свое дело. В Монберге нет ни одного турка и тем более албанца, который не уважал бы меня. Особенно после исторической осады танцхауса при переделе сфер влияния. Любая подобная история простыми средиземноморскими умами преувеличивается и романтизируется, и я дорос в масштабах городка до некой полумифической фигуры.

Впрочем, бандюк тут же собрался и насмешливо осклабился, но это не имело значения. Моргнул — уже маленькая победа. Ну всё, вперед.