Иностранные связи

— Не думала, что вы здесь так надолго, — говорит Винни, усаживаясь на один из бледно-зеленых металлических стульев с бабочками, из-за которых кондитерская Фортнама похожа на зимний сад времен короля Эдуарда VII.

— Дак и я не помышлял. — Чак Мампсон снимает полиэтиленовый плащ, обнаруживая под ним коричневую кожаную куртку на западный манер, с бахромой, блестящую желтую рубашку с перламутровыми запонками вместо пуговиц, тоже на западный манер, и кожаный галстук-ленточку. Вешает плащ на свободный стул — с него на темно-красный ковер льется вода — и тяжело усаживается напротив Винни. — Остальные уехали домой еще в прошлом месяце. А я подумал: раз уж попал сюда, почему бы, черт возьми, не остаться на подольше? Сколько всего не успел посмотреть. Ходил на экскурсии с одной парой из Индианы — в гостинице познакомился, — но и они в понедельник уехали.

— Никогда не понимала, что хорошего в этих двухнедельных поездках, — соглашается Винни. — В Англию нужно ехать хотя бы на месяц. Если, конечно, работа позволяет, — добавляет она, вспомнив, что далеко не у всех такие длинные отпуска, как у университетских преподавателей.

— Да. То есть нет. — Чак моргает. — Вообще-то мне об этом беспокоиться нечего. Я на пенсии.

— Правда? — В самолете он, кажется, этого не говорил… с другой стороны, Винни и не слушала. — Рано вы на пенсию вышли, — добавляет она, приглядываясь к Мампсону, которому не дашь шестидесяти пяти.

— Угу. — Мампсон ерзает на бледно-зеленом железном стуле, маловатом для такого крупного мужчины. — Так они и сказали: досрочный уход на пенсию. Не моя была затея. Меня, можно сказать, вышвырнули. Был Чак, а стал — никак. — Он смеется громко, неестественно, как человек, над которым подшутили, а он не хочет подавать вида, что обиделся.

— Вот как! — Винни вспоминает статьи о том, как пожилых руководителей досрочно отправляют на пенсию, и в душе радуется бессрочным университетским контрактам.

— Да, в пятьдесят семь выкинули на свалку. Был Чак, а стал — никак, — повторяет он на случай, если Винни не поняла шутку — ведь она не смеялась. — Ну, Вирджиния, что будете?

— Винни, — поправляет она, не подумав, и тут же понимает, что разрешила Мампсону — то есть Чаку — называть ее по имени. Винни предпочла бы, чтобы к ней обращались «профессор Майнер» или даже «мисс Майнер», но требовать этого теперь, по неписаным законам Среднего Запада, было бы неслыханной грубостью.

Чак заказывает кофе, Винни — чай и абрикосовый пирог. Потом, чтобы отвлечь Чака от неудач на деловом поприще, а может быть, даже утешить, Винни уговаривает его попробовать бисквитный торт со взбитыми сливками.

— Думаю, в том, что не надо каждый день ходить на работу, есть и немало хорошего, — бодро говорит ему Винни после ухода официантки. — Во-первых, теперь вы сможете гораздо больше успеть. («Успеть? Что именно?» — беззвучно прибавляет Винни, безуспешно гадая, чем мог бы заниматься на досуге Чак.) Путешествовать можете, навещать друзей, читать… (Читать? Едва ли он возьмет в руки книгу.) Играть в гольф, ходить на рыбалку… (А водится ли в Оклахоме рыба?) Заниматься еще чем-нибудь интересным…

— Жена то же говорит. Но если в гольф каждый день играть, от него тошнит, а больше я никаким спортом не занимаюсь. Любил когда-то бейсбол, еще как любил, только давно уж бросил.

Занять сам себя не умеет, говорит с ошибками, выносит вердикт Винни.

— Жаль, что жена ваша с вами не поехала, — замечает она.

— Угу. Мирна недвижимостью занимается, а дома в Талсе нынче покупают вовсю. Она сейчас в делах по самую за… — из уважения к старомодному аристократизму Винни — или всей обстановке вокруг — Чак заменяет часть тела на более приличную, — по горло. Деньги гребет лопатой. — Чак проводит в воздухе большой веснушчатой рукой, будто гребет к себе, и тяжело опускает ладонь на стол.

— Вот как!

— Да уж, сил ей не занимать. Она, должно быть, даже рада, что я не путаюсь у нее под ногами, не болтаюсь дома без дела. Я на нее не в обиде.

— Хм.

При слове «болтаюсь» Винни смотрит, как болтаются концы его галстука из сыромятной кожи, сколотого огромной, безвкусной серебряной брошью с бирюзой вроде тех, что любят носить истинные и липовые фермеры на Юго-Западе. Можно понять, почему Мирне хотелось выпроводить Чака из дому, как и немудрено, что после долгих одиноких дней вдали от родины Чаку очень хочется излить кому-то душу. А Винни совсем не улыбается выслушивать его откровения. И она направляет разговор в другое русло, в сторону общих туристских тем, которых так надеялась избежать.

По мнению Чака, в Лондоне смотреть не на что. На погоду он не жалуется:

— Не беда. Зато все время разная. Дома изо дня в день одна и та же проклятая жара. А земля, если не поливать, делается твердая как камень. Когда я сюда приехал, не мог отделаться от мысли, до чего же зеленая эта Англия — точь-в-точь как на картинке для туристов! Зато, — сетует Чак, — кровати в гостинице все в буграх, горячей воды мало. А еда? Ну что твое сено. Хочешь более-менее прилично пообедать — иди в ресторан заморской кухни. Водители будто с ума посходили, все как один едут по встречной полосе. А как эти англичане говорят? Сам черт ногу сломит, коверкают язык как им вздумается.

Винни сердится и уже готова объяснить, что английский коверкают именно американцы, но тут приносят чай.

— Как, говорите, это называется? — Чак тычет ложкой в гору из фруктов, заварного крема, варенья, бисквита, пропитанного ромом, и взбитых сливок, которая выросла перед ним на мраморном столике.

— Бисквитное пирожное.

— Ничего себе пирожнице! Да оно побольше, чем банановый сплит! [3]— Чак ухмыляется и набрасывается на пирожное. — А есть можно! И ложку дали тоже здоровенную!

Винни, наслаждаясь абрикосовым пирогом, хочет сказать, что в Англии десертные ложки всегда такого размера, но предпочитает промолчать.

В отличие от Эдвина, Чак ест жадно и некрасиво — роется в изысканном десерте, как в стоге сена, и при этом болтает без умолку.

— Видел я почти все достопримечательности, — сообщает он Винни. — И чего в них такого особенного? Некоторые и вовсе не понравились. Взять хоть Тауэр. Приезжаешь туда — а это, оказывается, старая заброшенная тюрьма, только и всего. Экскурсовод говорил, будто там сидели известные люди, которых, по большому счету, сажать было не за что. В основном хорошие ребята. Но их запирали в камеры, тесные, как лошадиные стойла, холодные, без солнца. Оттуда, похоже, почти никто не выбирался. Одни умирали от болезней, других травили, душили, рубили им головы. И женщинам, и детям маленьким. Ума не приложу, чем тут гордиться. Если ты хоть раз сидел в тюрьме, то у тебя волосы дыбом встанут!

— Понимаю, о чем вы, — вежливо соглашается Винни, а про себя ужасается: уж не сидел ли Чак в тюрьме?

— А эти большие черные вороны во дворе, которые бродят вокруг, будто привидения? — Чак стучит широкими ладонями по мрамору с зелеными прожилками. — Тюремные стражи, да?

— Да, — улыбается Винни.

— В наших краях верят, будто эти птицы приносят несчастье. Вот я и подумал, что, может, когда строили тюрьму, их потому сюда и привезли. Я и спросил у экскурсовода.

— И что же он ответил? — Винни уже находит Чака забавным.

— Да ничего. Ничего-то он не знал, просто повторял заученное как попугай. Показывал нам драгоценности королевской семьи — мы за это еще и доплачивали. А оказалось, что это всего-навсего копии, фальшивки. Никакие не драгоценности, а стекляшки цветные. А настоящие драгоценности где-то еще заперты. Да черт подери, это всякому понятно. Короны и прочая дребедень — точь-в-точь как у масонов на каком-нибудь сборище.

Винни смеется.

— Помню, и мне тоже так казалось много лет назад. Дешевые побрякушки.

— Угу, точно. Я так и сказал экскурсоводу. Вы что, дескать, за дурачков нас держите, раз за такое денежки берете? Так он не на шутку взбесился — похоже, балбес какой-то. Но я таких, как он, больше здесь не встречал, честно скажу. Здесь почти никто на такие разговоры не обижается. Никто тебе не станет рассказывать, какие они все замечательные, хвастаться, что у них все самое лучшее. Наоборот, люди над собой смеются — даже по газетам видно.