Джаз в Аляске

– И все же мне не по душе принуждать людей. Я все думал, как бы уладить возникшее недоразумение… Мы наверняка сможем разыграть наш вопрос на бильярде.

Боб и Николас в нерешительности переглянулись.

– Если выиграете, я даю вам десять тысяч долларов наличными и вы получаете свободу.

– А если выиграешь ты?

– Если я выиграю, вам придется остаться.

– И это все?

– Мне казалось, идея вам не понравилась.

Теперь Доктор выглядел возбужденным, его неожиданно развлекла мысль о партии на бильярде. Николас тотчас же переложил всю ответственность на Боба. Хотя тот уже много лет не подходил к столу, в свое время у него получалось совсем неплохо. Он решительным жестом снял шляпу и бросил ее рядом со своим замшевым плащом, на один из этих пыточных стульев. Замшевый плащ был единственной вещью, сумевшей пережить парижскую катастрофу. Пикерас передал Бобу треугольник:

– Предоставляю эту честь тебе, Боб.

Доктор скинул пиджак и закатал рукава на рубашке, соблюдая абсолютную симметрию. Расставляя шары, Боб заметил, что одного не хватает и треугольник неполный. На вопросительный взгляд музыканта Пикерас ответил саркастической ухмылкой, в которой сквозила мстительность; глаза у Доктора Ноунека блестели, словно он годами накапливал готовые скатиться слезы, словно вся его сдержанность давалась ему через силу, была только данью стилю. Или же попросту в прошлой жизни он был крокодилом, а от прежних повадок не так-то легко избавиться. Пикерас был одним из тех людей, которые с куда большим удовольствием плескались бы в болоте, скользя по мутной воде. Вот отчего он выбрал ту жизнь, которую выбрал.

– Тот шар я использовал, чтобы закрыть один старый должок. Не хватает одного полосатого. В традициях этого дома – играть без одного шара. Вопросы будут?

В голове Боба Иереги возник зримый образ – автопортрет Ван Гога. У него были всё те же красные глаза и заляпанное грязью лицо, однако теперь, в отличие от их последней встречи, горло у старика Винсента ощутимо раздулось – точно его заставили проглотить что-то круглое и тяжелое. И тогда Боб осознал, что ему не по силам тягаться с Пикерасом и что, даже если удача окажется на его стороне, ему определенно не следует выигрывать эту партию. Первым условием для побега из этой мышеловки было остаться в живых. И Бобу совершенно не хотелось менять традиции в доме Доктора, чтобы после него играли уже без двух шаров.

Им оставалось только ждать.

Intermission [26]

– В последнее время я чувствую себя точно запертым внутри картины Хоппера. [27] Ты ведь знаешь, кто такой Хоппер?

– Он висит над стойкой бара.

– Именно.

– Я – девушка в красном платье А ты кто такой: официант, или тот посетитель, что сидит с девушкой, или тот, что сидит один?

– Мне грустно, что ты больше не умираешь в постели, как раньше.

– Ну ты-то ведь умер? Чего же тебе еще?

– Чтобы ты умирала со мной.

– Не понимаю, почему это так тебя заботит. У меня был плохой день, вот и все. Этот месяц для нас обоих был нехорош.

– Много плохих дней – это еще не месяц. Это нечто печальное, что приходится взваливать на плечо каждое утро, когда просыпаешься.

– Боб, ты преувеличиваешь. Секс не настолько важен.

– Это когда идут хорошие дни.

– Ты пытаешься мне что-то сказать?

– Если бы не пытался, молчал бы.

– Вы, мужчины, с ума сходите из-за этого дела.

– Сейчас я говорю не о сексе.

– Тогда о чем же?

– О том, что мы задыхаемся в этом городе, Клара. Мы, черт возьми, задыхаемся. У нас удушье.

– Тогда почему бы нам не уехать в Нью-Йорк?

– Я тебе тысячу раз объяснял.

– А я ничего не поняла. Что есть у этого Пикераса, чтобы так вас запугать?

– Две вещи, которые представляют для нас интерес.

– Так… Первая – деньги. А что еще?

– Поводок, за который он может потянуть, когда ему только вздумается.

Дружище Гауль

Когда они провели в заключении первый месяц, имя Боба Иереги уже разнеслось по всему городу. Окрестные газетчики повсюду совали носы, эхо бурных джем-сейшнов в «Белуне» достигло даже столичного Амстердама. Каждый раз на их выступлениях зал наполнялся битком, а по выходным вечерние импровизации растягивались до четырех-пяти часов утра. Пикерас раздувался от восторга при виде той атмосферы, которую создавали его музыканты. Казалось, они с небес спустились в это заведение, которое до недавних пор всего-навсего исполняло роль прикрытия. Впервые – и в немалой степени благодаря лишним двадцати процентам, которые во время концертов брали за обслуживание в баре, – «Белуна» сделалась рентабельным заведением, приносившим обильные барыши. Прошло совсем немного времени – и вот уже одна шустрая студия звукозаписи предлагает Бобу и Николасу записать пластинку; живи они в Нью-Йорке, они бы наотрез отказались из-за мизерной выгоды подобного договора, но здесь согласились без колебаний. Именно на одном из сеансов записи этого треклятого диска Боб начал выказывать первые симптомы помрачения рассудка.

Работа на студии как таковая проходила без сучка без задоринки. А вот игра Боба – это совсем другой разговор. Невидимый локомотив, прицепившийся впереди нормального локомотива и в сотню раз умножающий скорость состава. У него был другой ритм, он казался пчелкой, залетевшей из другого улья. Улья, расположенного – самое ближнее – на Луне. Когда играл Боб, говорить о джазе было то же самое, что говорить о дворе-колодце, о симфонии штопаных носков на бельевых веревках, о площадке, пропитавшейся запахом кухонь; определенно, произнести слово «джаз» было как услышать ругань жильцов с нижних этажей и звуки похотливой возни в мансардах. Это случилось в одном из перерывов. Все присутствующие словно окаменели. После неподражаемой версии «Pinocchio» и чудесной импровизации на тему «Confirmation Girl Called Iceland» Боб покинул студию.

– Мне надо лошадку покормить. Скоро вернусь.

Боб решил прикинуться сумасшедшим, чтобы вырваться из рабства, в котором они жили у Пикераса. В конце концов Пикерас наестся его выходками и выставит их за дверь. Так рассуждал Боб. Кларе и Николасу эта стратегия не пришлась по душе. В особенности им не понравились бутылки виски, которые Боб теперь поглощал одну за другой, стремясь довести свою идею до последней крайности. То ли это алкоголь привел его туда, куда в итоге привел, то ли это постельные проблемы с Кларой обернулись пьянством и потерей рассудка, – на эту тему не отважится распространяться даже всезнающий повествователь. Через несколько дней пустые бутыли из-под виски громоздились на телевизоре и вообще по всей квартире. Боб часами рассматривал рябь на экране плохо настроенного телевизора; тени от бутылок ложились на пол. Он не сомневался, что в конце концов Пикерас выкинет их пинком под зад. Боб хорошо знал эту породу – таким людям лишние проблемы не нужны.

Свой номер с лошадью он повторил и на концерте:

– Почтеннейшая публика, простите – я выйду на минутку. Мне нужно покормить лошадку.

Зрители не знали, как реагировать на эти выходы-выходки, но в конце концов соглашались всё принимать за шутку. Однако от вечера к вечеру Боб все чаще повторял ту же реплику, только с легкими вариациями: «Лошадка, пожалуй, уже хочет пить…», «Гауль, наверное, заждался…», «Вчера, когда я галопом скакал через квартал Боливия, одна монашенка меня спросила, окрестил ли я свою лошадь». Или что-то в том же роде. Преданные почитатели верили, что все это – часть представления, хотя и тосковали о тех днях, когда Боб просто играл, не произнося ни слова.

Терпение Николаса и Клары лопнуло после второго сеанса звукозаписи. Несмотря на запрещение кумарить в студии, Боб теперь курил больше травки, чем когда бы то ни было. Наступил момент, когда он не мог справиться с дрожью в руках при игре, не выкурив пару косяков. И хотя лица звукооператора и продюсера по ту сторону аквариумного стекла вовсе не лучились светом приязни, Бобу все сходило с рук. Трубач оставил полузатушенную сигаретку на пюпитре и взял первые ноты «Someday, My Prince Will Come» Черчилля и Мори. Беспечная радость сидевших в аквариуме продолжалась не слишком долго: хотя труба по-прежнему звучала идеально, Боб снова сел на своего любимого конька, имитируя движения всадника, который не способен сдержать порыв лошади, так и остававшейся невидимой.