а, так вот и текём тут себе, да (СИ)

Осматривая небольшой коридор, я обнаружил комнату уборщиц и попросил разрешения оставить розы с абрикосами у них.

Они их приняли, а я вышел в город, но далеко не отходил.

В шесть часов я пришёл за розами. Уборщицы дружно мыли коридор и одна из них сказала, что надо подождать – так будет лучше. Я настоял на незамедлительном получении, потому что у меня вылет через полчаса.

Уборщица усмехнулась, но не стала спорить и отдала мне розы торчавшие из жестяного ведра с водой, только предупредила, что они попробовали абрикосы.

С билетом я прошёл в длинную открытую беседку и вместе с другими пассажирами ждал до полуночи, потому что репродуктор каждые полчаса объявлял, что вылет на Киев откладывается.

Попутчики тоже попробовали абрикосы и им понравились.

В начале первого под холодным бризом с моря и резким светом дуговых ламп со взлётной полосы, две стюардессы пересчитали нас на трапе, чтобы получилось не больше 27 человек, потому что нас подсаживали в другой самолёт.

Вот что значит спорить с уборщицей.

При взлёте я всё думал и переживал, чтобы без меня не привезли асфальт.

На том профсоюзном собрании главный инженер объявил, что строители не успели завершить работы – у них пошли «диезные дела».

Для незнакомых с нотной грамотой он приложил два пальца правой руки к двум на левой, крест-накрест, изобразив решётку.

Поэтому заканчивать придётся тем, кто будет жить.

Речь шла о здании позади общежития, тоже бывшей ферме, которое тоже переделывалось в общежитие, но уже не из одиночных комнат, а из квартир по две в одной.

На переезд в незавершёнку записалась семья Аксяновых и я, а бессарабцы не захотели.

Комнаты в будущем общежитии оказались просторными и высокими.

Я выбрал те, что смотрели на лиман.

Правда, в них надо ещё оштукатурить стены из цементных плит и вставить оконные стёкла; и дверей пока что тоже не было, как и пола.

Для пола один раз привезли кучу чёрного горячего асфальта. Аксянов с помощником на тачке завозил асфальт к себе в квартиру, а я двумя вёдрами в свою.

Они успели покрыть пол в одной из комнат, а я только в половине, зато качественнее.

Вот почему, пока самолёт набирал высоту, я не хотел, чтоб без меня привозили асфальт.

Потом я начал смотреть в иллюминатор.

В безоблачном небе луны не было, но зато светили звёзды – множество далёких звёзд. Внизу тоже светились огоньки городов и посёлков, такие же маленькие, как звёзды в небе.

Я подумал: не заблудился бы лётчик среди всех этих звёзд.

Потом далеко внизу под крылом самолёта я различил огоньки фонарей повторявших расположение звёзд одного из двух известных мне созвездий – точь-в-точь: Малая Медведица – и успокоился: с ориентиром из путеводной Полярной звезды невозможно же сбиться с курса.

В шесть утра я сошёл с поезда Киев-Москва на нежинском вокзале и первым автобусом приехал на Красных партизан.

Дверь открыл Иван Алексеевич и начал удивляться, что я так исхудал.

Я отнёс синюю пластмассовую сетку с абрикосами на кухню, а сам с красными розами пошёл в спальню мимо дивана в гостиной, на котором начинала уже шевелиться тёща.

Вы ещё спали.

Я положил розы на стол перед трюмо и заглянул за тюлевую занавеску окна – на подоконнике платочка с якорем не было.

Ладно, потом спрошу.

Я разделся, лёг и обнял Иру в длинной белой ночнушке.

– Ой! Это ты?

– Да.

– Ой! Ты что такой тощий?!

– Тише, ребёнка разбудишь.

Потом Ира рассказала, что её сестра Вита тоже ездила в Одессу к родственникам.

Она хотела проведать меня на шахте, доехала до Новой Дофиновки, но жительница посёлка, Наталья Курило, отсоветовала продолжать путь – слишком дорога негодная.

– Да, она у нас в конторе сидит.

– Она жаловалась, что ты вообще никого слушать не хочешь, только мастера.

– Ей откуда знать, она наверху сидит.

– Значит, знает. А как там?

– Там – класс… Море такое – вообще… Корабли над полем…

– Совсем как кощей стал… Ты там был с кем-нибудь?

– Ты что?!

– Тихо, ребёнка разбудишь! Ну… ты так делал… раньше никогда так не делал…

– А-а… У камнерезной машины перенял. Её диски так движутся.

– Какая у тебя там должность?

– Длинная – помощник машиниста камнерезной машины. Но сам себя я покороче называю – фалличный ассоциатор.

– Это что?

– Из древне-греческого. Долго рассказывать.

– А жилищные условия там как?

– Две комнаты будут. Большие. Толик со второй машины говорил, они хорошо расположены. Зимой ветер задувать не будет. Он с другой стороны. А под окнами – лиман.

– Ну, ты худющий!

– Тише, ребёнка разбудишь.

Но ты всё равно проснулась.

– Слушай, а платочек где, что я на подоконнике оставил?

– Какой платочек? Я не видела.

Вобщем-то, всё верно. Чтобы увидеть надо знать что ищешь. Вон и я в первую минуту море не признал…

( … так кораблик и не нашёл своё пристанище, а потом и вовсе пропал.

Может где-то до сих пор бороздит просторы вселенной …)

Конечно, не слишком-то приятно было услышать, когда Ира сказала, что в роддоме ей сказали, что её девственная плева не была прорвана и тебе пришлось сделать это с обратной стороны.

Я, со своей стороны, никаких перемен не ощутил после такой неортодоксальной утраты девственности.

Особого чувства вины я тоже не испытывал, потому что всегда старался как мог. К тому же, истории известен по крайней мере один случай, когда рожала дева.

Что касается случая в нашем, не святом семействе, то это результат программирования через роман француза Эрве Базена, который я читал ещё в отрочестве.

Там, правда, до родов дело не дошло, но, всё равно, мне не всё можно давать читать.

Я съездил в Конотоп за тёплыми вещами – кожух, резиновые сапоги. Отец отдал мне свой чёрный флотский бушлат с пуговицами в два ряда.

Я даже гитару взял, потому что ехал обосновываться всерьёз и надолго.

В Конотопе тоже все охали, что от меня только половина осталась, но я себя великолепно чувствовал.

Моя мать зашила вещи в белую холстину. Получился большой и плотный тюк.

Но нужно было сделать ещё одно дело. Сделать и – унести ноги. Сделать и залечь на дно в шахте «Дофиновка».

( … на протяжении всех этих пяти с чем-то лет я знал что за всё надо платить; ничто не даётся даром.

И речь идёт не о деньгах за плитку, или ком запаренной анаши; это – само собой. Я имею в виду плату по большому счёту за «пушнину», за все приходы и улёты.

И чем ближе к финальной черте в корыте общего писсуара на киевском автовокзале, тем явственнее я осознавал, что мне известно даже кто именно платит непомерно высокую, дороже всяких денег, цену за мой кайф.

У меня не было ни желания, ни возможности разделить это знание с кем-либо – настолько это полный бред и ахинея.

Вот почему я глушил его и прятал даже от самого себя, но оно неумолимым фактом всплывало снова и снова – причём не только по укурке – что я в неоплатном долгу перед многострадальным народом Камбоджи, парящимся в субэкваториальном климате юго-восточной Азии.

И нет мне прощения.

Ничто не берётся ниоткуда, это – непреложная истина.

Тактильные ощущения первого моего улёта в кочегарке стройбата установили неразрывную связь между кайфом и получением по мозгам. Впоследствии эти ощущения сгладились, но кайф продолжал поступать.