Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— Расскажите лучше вы о себе, — сказал я Фалтину, — чтобы я тоже узнал, кто вы.

— Могу, если хотите, — ответил он, — но вы будете разочарованы.

Он начал рассказывать что-то из своей жизни. Такое, что ему в тот момент представлялось важным. Что была готова ему предоставить собственная память… Мысли всегда удивительным образом подлаживаются одна к другой. Это ведь наши мысли. Или мысли, которые мыслятся в нас. Наши друзья. Они лгут вместе с нами. Они молчат вместе с нами. Они хвастаются и обвиняют. Они овевают нас чрезмерно большими крыльями. Мы сами из-за этого становимся чрезмерно большими. Как зеркальное отражение другого, вогнутого зеркала… Мысли заставили Фалтина позабыть, что у него кости гориллы. Правда, гориллы добродушной… Он сказал примерно следующее (я думаю, что достоверно передаю содержание его слов). «Я не властен над своим происхождением. И все-таки всё, что я собой представляю, принадлежит человечеству. Оно распоряжается моими днями. Моей рабочей силой. Оно включает меня в какой-то порядок. Определяет, как я должен питаться. И как избавляться от переваренного. Оно выбирает за меня тип моего жилища и ограничивает длительность сна. Когда я должен вставать — это по большей части зависит от занимаемой мною должности. Только ночные часы, кажется, принадлежат мне. Однако страхи этого мира не дремлют. И обязательства не оставляют меня в покое, даже во сне. Во сне я должен решать не решенные в детстве школьные упражнения… и все еще не могу с ними справиться. Давний неоплаченный счет от моего портного превращает арифметический пример в квадратуру круга. Такой пример вообще не поддается решению… Между тем доктор Бострём настойчиво убеждает меня, что откладывать больше нельзя: мою печень необходимо удалить. Мол, всего один разрез в животе, и госпожа Ларссон сможет сразу ее пожарить. Госпожа Ларссон — замечательная экономка. У нее наилучшие рекомендации, особенно относительно жареной печени… У человечества наготове все нужные законы. Оно определяет, чтó мне следует знать и какие познания должны остаться от меня скрытыми. Оно за меня думает, предписывает, распоряжается, оно прокладывает все дороги мира. Только животное существование человечество оставляет мне. Ту пещеру, где живут мои ощущения. Правда, меня уже укротили, но я все равно совершенно одинок в лесу своих инстинктивных влечений. Хотя я не разбойник, и не убийца, и не один из тех хищников, которых, если поймают, тащат на эшафот».

Он мог такое говорить, без иронии, и вместе с тем непрерывно думать о коричневых, как какашки, перчатках. Он не знал, почему должен о них думать. Он даже слышал голос, и голос этот вещал, словно оглашая приговор: «Никто не вправе повязывать себе лягушачье-зеленый галстук!» Если бы он надел желтый костюм — что, несомненно, выставило бы его мощный костяк в более привлекательном свете, — он мог бы повязать себе и зеленый галстук ^{414}. Почему бы нет? Вся природа, так сказать, одета в зеленое…

«Я городской синдик. Это такая же должность, как многие другие. Юридическая наука не просветила меня, а только отточила мой разум. Я знаю больше, чем мне положено знать. И я не верю в Закон, хоть и являюсь его официальным представителем. Для меня важнее, что я на собственный страх и риск делаю что-то вредное или полезное, чем то, что я защищаю интересы этого города».

А между тем он никакой не бунтарь. Он не повязывает себе зеленый галстук. И не носит желтый костюм. Зачем? Его отец, капитан торгового флота, носил в правом ухе маленькое золотое кольцо. Кольцо-серьга будто бы приносит счастье и здоровье. Верили тогда. Теперь в такое больше не верят. Однако недавно наука доказала, что массивные бронзовые браслеты, которые принято носить на обнаженных руках и ногах, предохраняют негритянок от рака груди. Рака груди, и рака матки, и рака прямой кишки. От рака половых органов тоже. Другая группа ученых в этом сомневается. Всегда и повсюду находятся другие. Можно и верить во все, что угодно, и все, что угодно, подвергать сомнению. Наш мир поистине бесконечен…

Фалтин сказал, что в отношениях с окружающими всегда отличался надежностью и это известно всем. Его умение вести себя считается образцовым. Он снисходителен к чужим недостаткам. Легко прощает обиды и готов, пусть и преодолевая себя, помогать другим; признает принципы гуманности и старается воплощать их в жизнь. О своих внутренних побуждениях он лучше умолчит. Никто их не знает, и меньше всего — он сам. Они пребывают в руках Неведомого, а эти руки никто никогда не увидит. Впрочем, люди давно пришли к соглашению, что важным должно считаться только зримое. Поэтому он и будет говорить только о зримом. Вот перчатки цвета какашек — зримы. Он их в самом деле купил. Но знакомым говорит, что они кофейно-коричневые. Если уж он делает шаг, этот шаг получается стремительным, потому что кости ног у него очень длинные. Кажется, будто он шагает под луной и ищет потерянного мертвеца. Потому что человек с такими костями и такими перчатками всегда ищет что-то такое, что невозможно найти.

Пока ему не исполнилось двадцать пять, он поддерживал дружбу с одним своим ровесником. Настоящую дружбу. Исполненную взаимного доверия, ничем не суженную, открытую, таинственную… Они делились друг с другом деньгами. Делились переживаниями, мировоззрением, книгами, искусством, знаниями и верой в деятельного Бога, лишенного сумасбродных личностных качеств… Так оно и бывает; когда человек начинает любить, когда поначалу любит лишь ртом и маленьким толстым пузом, тогда он любит только себя, чтобы поскорее вырасти и стать собой. Он любит соски матери, соски коз и коров, соски ослиц, соски облаков, соски, наполненные чем бы то ни было, что можно пить. Вскоре он начинает любить ложки и тарелки, если они наполнены. Пишу он буквально ест глазами: так сильно он ее любит. Внезапно оказывается, что он любит еще и родителей. Это уже усложненный вариант любовного чувства. К нему все еще причастны рот и пузо; только не очень понятно, каким образом, потому что речь теперь в самом деле идет о любви, о любви с большой буквы. Еще позже, но ненамного позже, человек начинает любить ровесника — такого же, как и он, пола. Такая любовь намного непостижимей, чем предыдущая. Потому что это уже настоящая любовь, готовая к жертвам, кроваво-черная нетленная любовь: дружба, то есть любовь, исполненная самоотверженности. И потом наконец наступает черед любви к женщине. Это — естественная, богоугодная любовь; любовь, приводящая к зачатию и размножению; любовь совершенно неизбежная. Это красная, мягкая, грудастая, всеохватывающая любовь. Она, как и всякая любовь, связана со ртом и с пузом. Она тоже, подобно осенним деревьям, роняет листья. Она не остается зеленой. Она желтеет, потом становится коричневой, и потом вся листва опадает ^{415}.

Кофейно-коричневые перчатки… Вполне приличное выражение. Зимой человек одинок. Кругом бело. Волосы тоже побелели. И сморщенная кожа под рубашкой — белая. Он больше не любит даже себя. Даже себя. Рот и пузо чавкают, поглощая пряную пищу и обжигающий алкоголь. Но он больше не любит себя. Между тем (теперь это почти забылось) раньше он любил многое: животных, книги, музыку, греческий мрамор, грудки фройляйн Розен, кадык и икры ученика по фамилии Папов, пунш господ Зёдерблом, одеяла фирмы «Веннеберг и Алин», лес Моесгор ^{416} и берег моря; еще где-то были тысячелетние дубы и большое зеленое поле — желтое, потому что в зелени раскрывались бесчисленные цветы; и однажды было туманное утро между утесами; вообще таких воодушевляющих утр было много; и еще всякий человек любит спать, особенно когда чувствует усталость, — любит сон больше, чем усыпляющее вино. Целый мир, полный приятных вещей… Ради этого он и жил, чтобы любить это и многое другое. Но теперь больше не любит даже себя: бледную немочь со сморщенной кожей под рубашкой… А вот та дружба была надлежащего калибра — благодатная для оголенного «я», чья нагота еще только покрывается живой листвой. Дружба без натяжек и лишь с легчайшим уклоном в телесность, каким приправлены все глубокие переживания юности…