Первые гадости. Роман про любовь и глобальную недоразвитость

Жизнь тех времен строилась так, что один человек мог решить-порешить судьбу целой отрасли хозяйства. И стоило одному человеку оказаться в чем-либо ущемленным, как вся отрасль становилась вылитый он. Более-менее полноценным вообще быть — большое искусство, а на руководящем посту, в одиночку, без мозгов — просто дохлый номер. Случайно забредший в руководители полноценный, окруженный толпой созидательных бездельников и инициативных прохвостов, тут же терял свои качества и самый смысл руководства, как плодовый сад, через который прошел отряд пионеров.

Вот и министр по кличке Офис был ничуть не хуже остальных. Правда, пряник он презирал, потому что пряник нельзя было съесть целиком; размоченный же в коньяке он походил на ликер с крошками. Доверенная отрасль интересовала министра походя, основным занятием он считал отделение тьмы от света, и тьма египетская гуляла по коридорам и закоулкам министерства, а подчиненные бродили гуськом, держась за полы пиджаков и юбки, определяли друг друга на ощупь и взвизгивали, ошибившись. Но молчали, мирились, ибо мало кто из периферийных просителей мог в одиночку добраться до желаемой резолюции. Прорвавшийся же, не растерявший бумажки и открывший нужную дверь, столбенел от света в кабинете и выглядел полным кретином. Такого даже молодые безопытные специалисты брали голыми руками и счастливого вели на улицу.

Но о приезде Чугунова были извещены специальные проводники — секретарши, и впотьмах прихожей ласковый женский голос попросил его положить руки на плечи голоса и не отставать. А министр встретил их на полпути и набросился на Чугунова, как сова на зайчонка: затормошил, затискал в объятиях, жарко целуя в обе щеки и в нос. Но только в кабинете министра поверил Чугунов семейную драму.

— Они в темноте, — ответил Офис, имея в виду Аркадия и Победу. — Разлучите их, и оба станут как свет в окошке.

— Вот за этим я и приехал, — сказал Василий Панкратьевич и попросил Чудина к ответу.

Разговор вышел молчаливый и нелицеприятный для Зиновия Афанасьевича. Он виновато сопел, затирал ботинком ковер, как нагадившая кошка, и разглядывал, что у него выходит. Министр сказал:

— Как же так, Зиновий Афанасьевич? Ведь на всех собраниях о вас говорят или ничего, или хорошо! И вот такое! Непонятное!.. Разве вы не знаете, что у нее есть жених? — и тоже замолчал надолго.

Чудин-старший подумал, что речь идет о Чугунове-женихе и молодой сотруднице, которую он, пользуясь темнотой, дважды ущипнул за попу в коридоре, и совсем притих.

А Василий Панкратьевич и рта не открывал, даже руками пренебрег для командного жеста, просто смотрел на Чудина, как языческий истукан, готовый принять человеческую жертву и не устраивать засуху на небесах. Поговорив языком взглядов, Офис отпустил Чудина ни с чем, и тот побежал искать промашки в отчетах на всякий случай.

— Надеюсь, он все понял и о его сыне я больше ничего не услышу, — сказал Чугунов. — А если услышу, то что-нибудь очень хорошее. Некролог, например. Впрочем, какой ему, сопляку, некролог… Это нам с вами…

А Победа с Аркадием получили аттестаты, каждый — в своей школе, и Победе к аттестату дали медаль, а Аркадию не дали, припомнив двойку по физкультуре.

Теперь они встречались только голосами в телефонных трубках («Ты почему такая грустная?» — «Меня кошка поцеловала в щеку». — «Ну и что?» — «Я спросонья решила, что это ты».). Победа надумала поступать в университет на филологический, а Аркадий — в университет на исторический. Но Победе с медалью нужно было выдержать только один экзамен по профилирующему предмету, а Аркадию — целых четыре на «пятерки», чтобы набрать проходной балл, и самым сложным казалось сочинение, оценка за которое, написанное хоть корректором, полностью оставалась на совести преподавателя. И Победа решила помочь Аркадию. Она пошла к матери Простофила, как раз проверявшей экзаменационные сочинения в университете, пошла, естественно, с подарками и попросила «отлично» для Аркадия Чудина.

— Девочка моя, — сказала мать Простофила, — неподкупности ради нам приносят работы без адресата

— Но мы можем оговорить пароль, по которому вы без труда распознаете сочинение Аркадия Чудина, — предложила Победа. — Скажем, четвертое слово в тексте будет «победа». Например: «Пушкин очень любил победу под Полтавой», — или: «Анна Каренина одержала победу над моралью царизма».

— Ну давайте попробуем, — согласилась мать Простофила.

Сам же Простофил — подлец этакий — выслушал весь разговор за дверью, но с ходу не решил: стоит нагадить Аркадию или не стоит? Голова пэтэушника была еще занята проблемой, как закрутить до упора дело с библиотечными книгами к приезду Чищенного.

Сначала он надумал воровать формуляры на фамилию Чудин из-под носа зазевавшихся библиотекарей и на первой же попытке еле унес ноги и отбитые руки. Потом он пошел на почту, представился Ерофеем Юрьевичем Чищенным и попросил в связи с переездом отсылать корреспонденцию по другому адресу, кроме газет, но на него посмотрели с удивлением и сказали: «Сам садись вот сюда и отсылай куда хочешь». Тогда Простофил стащил у отца охапку книг и сдал в библиотеки якобы взамен утерянных, а на следующей охапке Простофила поймал отец, пересчитал книги и обещал каждый день за ними приглядывать. Ничего дальше Простофил, ослабленной от портвейна головой, придумать не сумел, хотя вот-вот должен был объявиться неугомонный Чищенный, который никак не соглашался надрать уши просто, но непременно норовил засадить обоих в тюрьму.

Выигрывая время, думая, что от раскаявшегося соучастника один вред и рано-поздно все само собой уляжется спокойно, Простофил решил изолировать Леню и науськал родную шпану.

Ночью бедный Леня, разгуливавший как американец, на исходе пятого часа по вашингтонскому времени — самого подходящего для прогулок! — был схвачен под руки угрюмыми юношами, которые сняли крышку канализационного люка и пинками загнали жертву науськиваний в шахту. Тут же люк задраили, и хоть тихо, но так, словно Леню хлопнули ладонями по ушам или он прыгнул на кусок жести. Он сразу попробовал приподнять крышку и спастись бегством, но слабые руки его только бестолково елозили по склизкому чугуну. Поплакав вволю и отчаявшись до смерти, Леня сполз вниз по лестнице в темень и в жижу по колено…

Вернувшись из отпуска, Ерофей Юрьевич нашел в почтовом ящике сто повторных открыток и чуть не откусил от них со злости, пока бежал к начальнику паспортного стола, как к главному путанику в этой истории. Но там его поджидала грустная новость: отдыхая в родной деревне, паспортный столоначальник принял мученическую смерть, превысив вечернюю дозу самогона. Ерофей Юрьевич — опять-таки бегом — собрался уж к Лене и встретил у дверей зареванную Антонину Поликарповну.

— Это что ж такое?! — закричал он, потрясая повторными открытками. — Вы же слово давали!

— Леня пропал, — сказала Антонина Поликарповна. — Я не знаю, что делать.

— Сбежал, мерзавец! Тюрьмы испугался!

— Пропал он, третий день как сквозь землю провалился.

— Нет, сбежал.

— Леня не такой, он бы мне сказал. Я вот и заявление написала на всесоюзный розыск.

Ерофей Юрьевич секунду колебался, не морочат ли ему голову неожиданным фокусом, но, увидев бумажку, сразу успокоился, так как крепко верил любой бумажке, даже лотерейным билетам и туалетным салфеткам, и поэтому спросил:

— А этот второй мерзавец что говорит?

— Да не знаю я, где он живет! Знала б, давно б убила! — сказала Антонина Поликарповна, заламывая одну руку, то есть горюя как бы вполовину с надеждой на лучшее.

— Фамилию знаете?

Заведующая пискнула.

— Тогда вперед! — сказал Ерофей Юрьевич. — В детской комнате нам помогут.

Действительно помогли, даже телефон дали. Ерофей Юрьевич сразу позвонил и родителям Простофила и Зиновию Афанасьевичу, собирая всех в свою квартиру, и стал топать ногой от нетерпения, пока Антонина Поликарповна расставалась с заявлением о пропаже сына…