Белая сирень

Шаляпин (поет). Благословенно Царство Отца, Сына и Святаго Духа ныне, и присно, и во веки веков…

Лицо дирижирующего Рахманинова сосредоточенно, неподвижно, и солнечный свет подчеркивает рано легшие морщины вокруг его азиатских глаз. Камера приближается к нему все ближе и ближе…

…Детские ножки в стоптанных ботинках, спотыкаясь, карабкаются по обшарпанным ступеням. Шестилетний мальчик с загоревшим продолговатым лицом, запыхавшийся, одолевает высокие ступени, ведущие туда — к колоколам. Это Сергей Рахманинов. Музыкальный фон литургии продолжается.

Здесь, на самой верхотуре, старичок звонарь ладит кольцо к языку большого колокола. Это Егор.

Егор. Барчук, вы куда? Нагорит нам от бабушки.

Рахманинов. Она разрешила.

Потный, радостный, с взъерошенными волосами, он блестящими глазами смотрит сквозь арки колокольни на раскинувшийся вокруг простор.

Он видит деревенские крыши, старинную усадьбу, темный, окоем леса. А вдалеке горят купола Новгородского Детинца, вороным блеском отливает Волхов. А вокруг колокольни вьются ласточки, почти задевая крыльями лицо мальчика.

Рахманинов и звонарь.

Рахманинов. Дедушка, расскажи про колокола…

Звонарь (указывая на самый большой). Это вот вечевой. Народ на сходку созывает.

Он с усилием тянет веревку языка — и низкий, толстый звук больно бьет по ушам и долго не затихает…

Звонарь. А этот — набатный — когда пожар али иное лихо…

У этого колокола впрямь тревожный, всполошенный голос.

Звонарь. А вот — благовестные колокола…

Он дергает последовательно несколько веревок, рождая веселый, усладительный звон. У мальчика горят глаза.

Рахманинов. Я сам!..

Он вырывает веревки из рук звонаря и начинает играть с колоколами.

Звонарь. Стой, барчук! Никак бабушка кличут.

Оба свешиваются через парапет.

Запрокинутое, не очень старое, встревоженное лицо бабушки Рахманинова.

Бабушка. Сережа! Не свались там!

Рахманинов. Бабушка, я умею звонить!

Он звонит, и колокола в его руках разговаривают мелодично… Их звон летит над всей Россией с ее городами и весями, реками и озерами, лесами и рощами, полями и лугами, куполами и крестами, крестами, крестами…

Большая красивая рука пишет на листе бумаги четким, аккуратным почерком: «…И потому, любезный друг, усерднейше прошу тебя, по получении этого письма, немедля прислать мне трех поросят — свиноматок и боровка, эти негодники должны быть статей наипервейших, не то тебя Бог накажет. Пришли родословные непременно, без родословных не приму…»

Рахманинов, нахохлившись, в домашней куртке пишет письмо. В свободной руке — папироса в костяном мундштучке. За спиной у него окно, иссеченное нудным, мелким дождем. За окном — серый за пеленой дождя, мокрый весенний парк. Неожиданный грохот заставляет Рахманинова вздрогнуть, развернуться всем телом.

У печи, перед сваленной вязанкой дров, стоит кухонный мужик Иван. Он худ, но крепок телом. И красив какой-то лезвистой цыганской красотой, к которой не подходит простодушная вихрастость белобрысых волос. Не глядя на хозяина кабинета, Иван садится на корточки и начинает закладывать дрова в печь. Рахманинов с раздражением смотрит на Ивана.

Рахманинов. Я, кажется, не просил топить.

Иван. Наталья Александровна велели.

Из глубины дома доносится звонкий женский голос: «Иван!.. Куда пропал? Ива-ан!»

Иван, не отвечая, колет на жестяном листе перед печью щепу.

Женский голос. Ива-ан!

Иван. Ну, здесь я. Чего шумишь?

В дверях появляется молодая женщина. Ее, не задумываясь, можно назвать олицетворением русской красавицы: статная, с крупными чертами лица, несколько тяжелым круглым подбородком. Светло-каштановые волосы убраны в тугой узел на затылке, а глаза — не серые, а жемчужные. Это Марина — горничная.

Марина. Мог бы ответить!

Она вдруг замечает Рахманинова и переходит на шепот.

Марина. Ну, чего ты, ответить не можешь?

Иван, бросив свое занятие, подходит к Марине.

Иван. Чего тебе?

Марина. Наталья Алексанна велела за теплыми одеялами ехать.

Иван. Куда ехать-то?

Марина. На станцию. У начальника спросишь.

Марина, метнув взгляд на Рахманинова, берет Ивана за руку и выводит из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. Рахманинов глядит на потухшую папиросу в мундштуке, зажигает спичку и, держа ее в своих красивых длинных пальцах, глядит на трепещущее пламя. Мы слышим его голос.

Голос Рахманинова. Не писал тебе, так как у нас две недели все были больны ангиною. Сперва фрейлейн, потом Наташа. И наконец, младшая дочка Таня. У нее только вчера нормальная температура. А погода у нас отчаянная…

Рука Рахманинова пишет письмо: «…А погода у нас отчаянная, льет каждый день, холодища. Сирень и не думала цвести. Вчера начал заниматься, а то ровно ничего не делал. Замысел, который давно не давал мне покоя, — духовная музыка „Литургия Иоанна Златоуста“…»

С силой распахивается дверь. Входит Наталья Рахманинова. Мы видели ее на концерте. В домашней одежде она выглядит столь же горделиво-победительно.

Наталья. Ирина у тебя?..

Рахманинов не отвечает.

Наталья. Что с тобой?

Рахманинов. Сперва заглянула Соня. Ей показалось за завтраком, что я плохо выгляжу. Потом вломился Иван с дровами, хотя я не жаловался на холод. Он, правда, и не затопил, а только намусорил. Затем я послушал волнующий монолог Марины о каких-то одеялах. Сейчас ты ищешь у меня Ирину. Зачем мы наняли фрейлейн, если ты должна искать дочь? (Слабо улыбаясь.) Ты, кажется, изволила называть мои скромные занятия святыми часами?..

Наталья. Святые часы, Сережа, это музыка. А не письма о свиноводстве.

Рахманинов (ошеломлен). Как, ты знаешь?..

Наталья (рассмеявшись). Значит, я угадала!..

В комнату входит Соня.

Соня. Ирина не у вас?

Наталья. Нет. (Оборачивается к Рахманинову.) Ты все утро морочил нам голову за столом какими-то свиноматками невероятной породы и маниловскими проектами об образцовой свиноферме на бельгийский манер. В прошлом году мы разводили лошадей. Этот год мы назовем годом свиней.

Рахманинов. Как я могу заниматься на этом раздолбленном пианино?..

Наталья. Рояль должен быть со дня на день.

Рахманинов. Я это уже слышал.

В кабинет входит старая нянька — Феона, за ней — фрейлейн, с подвязанной щекой, заплаканная, без устали сморкающаяся в платок.