Черный ирис. Белая сирень

Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая)

Черный ирис. Белая сирень

Е. Трубилова. Чудо Тэффи

«Тэффи, только ее! Никого, кроме нее, не надо», — распорядился Николай II, когда у него осведомились, кого из литераторов он желал бы видеть на страницах юбилейного издания, посвященного 300-летию Дома Романовых. Бунин, не расточительный на похвалы, писал ей, уговаривая поберечь свое здоровье: «Помните, как дороги вы не одним нам, а великому множеству людей, вы, совершенно необыкновенная!» «Она единственная, оригинальная, чудесная Тэффи! — вторил Куприн. — Любят ее дети, подростки, пылкая молодежь, и зрелые люди труда, и посыпанные сединою отцы». «Я не могу припомнить другого писателя, который вызывал бы такое единодушие у критиков и у публики», — соглашался с ними Марк Алданов.

«Лучшей, изящнейшей юмористкой нашей современности» называл ее А. Амфитеатров. Георгий Иванов продолжилэту мысль: «Тэффи-юмористка — культурный, умный, хороший писатель. Серьезная Тэффи — неповторимое явление русской литературы, подлинное чудо, которому через сто лет будут удивляться».

И вот прошло сто лет со времени ее дебюта в литературе. Обласканная славой в дореволюционной России, столь же горячо любимая соотечественниками в эмиграции, где она прожила тридцать с лишним лет, Надежда Александровна Тэффи после полувекового забвения на родине триумфально возвращается к российскому читателю. Вышло семь томов собрания ее сочинений (и до завершения его еще далеко), чуть ли не ежегодно переиздаются книги ее рассказов и воспоминаний. Кажется, колодец этот поистине бездонный, и при всем усердии публикаторов, влюбленных в творчество Тэффи, еще не скоро удастся вычерпать его до дна.

Однако новый читатель, успевший полюбить писательницу так же пылко, как ее современники, больше знает Тэффи-юмористку. Меньше известны ее серьезные произведения. И уж совсем мало — лирика.

Она писала стихи всю жизнь. Первое опубликованное ею произведение — стихотворение. Всего же при жизни Тэффи было издано три ее поэтических сборника: «Семь огней» (1910), «Passiflora» (1923) и «Шамрам: Песни Востока» (1923). Все они целиком представлены в настоящей книге [1].

Написанные то с языческой страстностью, то с христианским смирением, пряные и цветистые, греховные и кроткие, пропитанные духом любимого ею Востока и библейскими мотивами, стихотворения представят совсем иную, новую, незнакомую Тэффи — мятущуюся в поисках смысла жизни, сознающую тщету разделить «добра и зла единый хаос», пытающуюся «свечою малой озарить великую Божью тьму».

Стихи Тэффи становились романсами. Она любила напевать их под гитару. Пел ее романсы и Александр Вертинский, в чьем исполнении им — в отличие от их автора — удалось вернуться из эмиграции.

Этот том мы назвали «Черный ирис, белая сирень». «Черный ирис» — так назывался сборник рассказов Тэффи, вышедший в Стокгольме в 1921 году. «Белая сирень» — повторяющийся образ из «Семи огней» («Я жизни жизнь! Я — белая сирень!..»). Черное и белое— аллегория двух начал, равно присутствующих в ее поэзии. Темное — беспокойное, смутное, мучительное, грешное. Светлое — нежное, ясное, ангельское. Черное и белое, добро и зло, смех и слезы.

Однажды некий тринадцатилетний подросток принес, робея, знаменитой Тэффи свои стихи. Она ласково угощала его тянучками и грушами, величала «молодым поэтом», «господином сочинителем», «коллегой по небесным соображениям». А потом призналась — всерьез (она никогда не заигрывала с детьми): «Я люблю стихи и сама пишу их, но… юмористка кормит поэтессу».

И это нечастое (если мерить по высокому счету) сочетание юмора и поэзии было органичным в Тэффи. Не зря она шутя сравнивала свое лицо с фронтоном древнегреческого театра с его смеющейся и плачущей масками. Два начала равно пронизывают все творчество Тэффи. Она сама знала за собой эту противоречивость натуры:

Наряду с поэтическим наследием Тэффи в этом сборнике представлена ее проза, преимущественно автобиографического характера, — чтобы те счастливцы, которые только открывают для себя это имя, смогли составить для себя более полное представление, какое это чудо — Надежда Александровна Тэффи.

Е. Трубилова

Далекое

Счастливая

Да, один раз я была счастлива.

Я давно определила, что такое счастье, очень давно, — в шесть лет. А когда оно пришло ко мне, я его не сразу узнала. Но вспомнила, какое оно должно быть, и тогда поняла, что я счастлива.

Я помню:

Мне шесть лет. Моей сестре — четыре.

Мы долго бегали после обеда вдоль длинного зала, догоняли друг друга, визжали и падали. Теперь мы устали и притихли.

Стоим рядом, смотрим в окно на мутно-весеннюю сумеречную улицу.

Сумерки весенние всегда тревожны и всегда печальны.

И мы молчим. Слушаем, как дрожат хрусталики канделябров от проезжающих по улице телег.

Если бы мы были большие, мы бы думали о людской злобе, об обидах, о нашей любви, которую оскорбили, и о той любви, которую мы оскорбили сами, и о счастье, которого нет.

Но мы — дети, и мы ничего не знаем. Мы только молчим. Нам жутко обернуться. Нам кажется, что зал уже совсем потемнел, и потемнел весь этот большой, гулкий дом, в котором мы живем. Отчего он такой тихий сейчас? Может быть, все ушли из него и забыли нас, маленьких девочек, прижавшихся к окну в темной огромной комнате?

Около своего плеча вижу испуганный, круглый глаз сестры. Она смотрит на меня: заплакать ей или нет?

И тут я вспоминаю мое сегодняшнее дневное впечатление, такое яркое, такое красивое, что забываю сразу и темный дом, и тускло-тоскливую улицу.

— Лена! — говорю я громко и весело. — Лена! Я сегодня видела конку!

Я не могу рассказать ей все о том безмерно радостном впечатление, какое произвела на меня конка.

Лошади были белые и бежали скоро-скоро; сам вагон был красный или желтый, красивый, народа в нем сидело много, все чужие, так что могли друг с другом познакомиться и даже поиграть в какую-нибудь тихую игру. А сзади, на подножке стоял кондуктор, весь в золоте, — а, может быть, и не весь, а только немножко, на пуговицах, — и трубил в золотую трубу:

— Ррам-рра-ра!

Само солнце звенело в этой трубе и вылетало из нее златозвонкими брызгами.

Как расскажешь это все! Можно сказать только:

— Лена! Я видела конку!

Да и не надо ничего больше. По моему голосу, по моему лицу она поняла всю беспредельную красоту этого видения.

И неужели каждый может вскочить в эту колесницу радости и понестись под звоны солнечной трубы?

— Ррам-рра-ра!

Нет, не всякий. Фрейлейн говорит, что нужно за это платить. Оттого нас там и не возят. Нас запирают в скучную, затхлую карету с дребезжащим окном, пахнущую сафьяном и пачулями, и не позволяют даже прижимать нос к стеклу.

Но когда мы будем большими и богатыми, мы будем ездить только на конке. Мы будем, будем, будем счастливыми!

Я зашла далеко, на окраину города. И дело, по которому я пришла, не выгорело, и жара истомила меня.

Кругом глухо, ни одного извозчика.

Но вот, дребезжа всем своим существом, подкатила одноклячная конка. Лошадь, белая, тощая, гремела костями и щелкала болтающимися постромками о свою сухую кожу. Зловеще моталась длинная белая морда.