Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

— Двадцать пять, пан начальник, — голос у нее дрожал.

— Хорошо, что пришли ко мне. Что я могу для вас сделать?

— Не знаю…

— Что сказал врач?

Женщина ответила тихим, болезненным голосом.

— Что мне надо переменить работу, пан начальник.

— Переведите ее на другую работу. Хотя бы на склад. Ей будет хорошо в сухом и чистом складе…

Елен был уверен, что жене становится дурно от запаха расплавленного асфальта, который тонкими струйками льют из цистерн на выровненную подушку старых дорог.

На складе в Марковичках работала толстая кладовщица, перевести ее было некуда. Короче, ничего не получалось. Кладовщица только в будущем году собиралась уйти на другое место — зарплата ей была мала; Еленова согласится и на маленькую, только бы работать там, где чисто и нет вони…

Разговор наш был недолгим, я пометил у себя необходимые данные и попросил принести справку от врача. Теперь-то я знаю, проверять было незачем, они говорили правду. Эта правда так и кричала с болезненного лица Еленовой. Когда они ушли, Смолин вызвал меня к себе и начал показывать фотографии новейших дорожных машин, выпускаемых на Западе, — огромные катерпиллеры, из которых каждый заменял четыре тяжелых бульдозера, и автоматические бетономешалки на колесах — они мешали бетон, одновременно заливая им подготовленное полотно дороги. Такой автомат за смену покрывает бетоном четыреста метров шестирядного шоссе.

Наше предприятие не рассчитано на то, чтобы строить дороги, мы всего лишь скромные ремонтники, наше дело чинить и поддерживать их, латать, чтобы по ним могли ходить машины. Такие гиганты нужны для крупных дорожных строительств. Я сразу понял, что наш директор вбил себе в голову, поддавшись соблазну, достать всю эту заграничную роскошь, хотя, конечно же, она нам ни к чему. Битый час Смолин с упоением толковал мне об этом.

— Прекрасно, — сказал я в ответ на его вопрос, что я об этом думаю, — мы можем отлично использовать их на складе у реки, рядом со снеговыми стругами. Выйдут великолепные снимки, на фоне ольх и верб, ведь для цветной фотографии нужен красивый фон.

Расставшись со Смолином, я прошел мимо Сильвы, она тюкала пальчиками по клавишам машинки — сегодня ногти у не были серебряные, — сухое и теплое помещение благоухало импортными сигаретами — целые две пачки лежали на краю обширного письменного стола, заваленного бумагами.

Я постучал по этому столу.

— Золотко, не научишь, как курить такую роскошь?

Она плавно, легко подняла глаза, опушенные густыми ресницами, и, мягко улыбнувшись, собиралась ответить.

Но я повернулся и вышел. В коридоре меня поджидала Квета, поманила рукой. Дала на подпись бумаги, в том числе несколько ведомостей, и сказала:

— Звонила Карабиношова.

— Илона? Когда?

— С минуту назад.

— Попросили бы подождать у телефона.

— Не могла я: вы так долго сидели у директора.

— Что ей было нужно?

— Говорит, вы с ней заключили пари и будто вы проиграли.

— Не может быть.

— Да. И она требует выигрыш.

— А я и не знаю, что проиграл! По крайней мере никто мне не говорил, что я как-то нарушил наше условие.

— У них на участке была Еленова, плакала. Сказала, что вы ей не поверили. Ей ужасно плохо.

Я задумался над этим известием. Зазвонил телефон. Меня вызывали на трассу.

— Кветинька, как только поступит медицинское заключение из поликлиники, дайте мне знать. Будьте так добры. Еленову нужно перевести на другую работу… Надо подыскать для нее что-нибудь.

Но никакой справки так и не поступило. Никто ничего не сообщал. Два месяца спустя я узнал, что Еленова в больнице, потом ее увезли на облучение. У нее оказалось белокровие, и будто бы ничто не могло ее спасти. Все это я узнал позже, когда наступил конец.

На похоронах я спросил убитого горем Елена, почему мне не прислали заключение врача, может быть, я что-нибудь сообразил бы. Он ответил: незачем. Я им не поверил, когда они ко мне приходили, когда жена его была больна, но еще жива…

Наши главные дороги прорезают холмы и предгорья, ныряют меж высоких откосов, тянутся по лесам и полям. Я езжу по ним, тщательно слежу, чтоб они были ровными и прочными, чтоб все было в безупречном состоянии. Директор несколько раз звонил мне, поздравлял с успехами, которых день ото дня становилось все больше. Явился ревизор из вышестоящей инстанции, покопался в бумагах, сначала высказал мнение, что наш годовой план занижен. Только когда я вывалил перед ним кучу документов и отчетов за прошлый год, он поверил и удалился ни с чем.

И на ежегодном профсоюзном собрании все было как надо. Премии, награды. Среди награжденных были Илона и шофер Войта Бальцар, который ревниво следил за каждым ее движением. Смолин и Прошекова, сияя, поздравляли моих людей, выстроившихся в ряд, вручали им конверты с премией, портфели и книги. Помню, после собрания, на вечере, Анка Пстругова обмолвилась, что я очень уж придирчив. Мне пришлось здорово сдерживаться, чтобы не взорваться.

— Ничего не могу с собой поделать, Анка, — ответил я. — Меня уже не переделаешь, да и вас ведь тоже не отучишь валяться на травке вместо того, чтоб чистить кюветы. Потому что друг друга вы не выдадите, а я не могу быть одновременно всюду.

— Вот-вот! — воскликнула Анка. — Ну почему вы всех подозреваете? Почему, леший вас возьми, думаете, что все вас обманывают?

Жена моя на вечер не пошла. Я приглашал ее, но она отлично понимала, что мне ее присутствие безразлично. А ведь могли бы побыть вместе после долгого отчуждения, даже потанцевать…

Оркестр играл замечательно. Уже сам состав его сулил массу удовольствия: две гитары, скрипка и гармоника. Поздно вечером Достал бухал бутылкой по столу, изображая этим неистовым, громким стуком маленький джазовый барабан — так он заявлял. Об этом инструменте у него было свое весьма туманное представление.

В разгар веселья Смолин встал и произнес тост, стараясь втолковать нам, что отличной работе тружеников в оранжевых жилетах может помешать разве что землетрясение, за которое, понятно, отвечать не нам. Он молол что-то в этом роде, путаясь в словах, и сиял пьяненькой благостностью. Сбившись окончательно и вспотев, он сел. Вытянул еще пару коктейлей.

— В форме ты весьма представителен, директор, — сказал я ему.

Смолинова обняла мужа, чмокнула в губы. Они, пошатываясь, пошли танцевать. Тут у меня потемнело в глазах, точно перед снеговой бурей, и я вышел на воздух.

Ноябрьская ночь, свежая, холодная, искрилась бесчисленными звездами. Из темноты ко мне приблизилась женская фигура, тонкие белые руки, слабо пахнущие сиренью, обвились вокруг моей шеи.

Я узнал ее и тоже обнял. Мы долго молчали, стоя под огромным каштаном в конце ресторанного сада. Долгая ночь и далекие отсветы настраивали на определенный лад.

— Я люблю тебя, — сказала она и поцеловала меня.

Я погрузил пальцы в ее густые волосы.

— Не трогай меня. Прошу тебя, не трогай. Я сама.

— Что случилось, Илона?

— Сегодня мне необходимо быть с тобой, хотя я этого не хотела. Решила так: не хочу тебя знать.

— Илона!

— Молчи, не говори ничего. Не воображай, будто я без тебя жить не могу. Еще как могу. Не думай. Просто захотелось узнать, какой вкус у губ товарища начальника, которого никто здесь не любит.

— Зачем ты так громко?

— Даже собственная жена. И сын над тобой смеется. И ты уже ничего не можешь поделать, и никого с тобой не останется, кроме Илоны.

— Тогда и ты не оставайся.

— Но я хочу тебя видеть. Твои нахмуренные брови и строгое лицо, хочу заглянуть под эту маску, потому что там ты совсем другой.

— Ничего ты не понимаешь, Илона.

— Ошибаешься.

В темноте она всматривалась в мое лицо, в мои глаза, а я не сводил взгляда с нее. Илона очень хороша собой — только теперь она чуточку перебрала.

— Дай мне сигарету. Выкурим вдвоем одну.

Покурив, она далеко отбросила окурок.

Переливалась роса в траве, отражая далекие огни. Каштаны роняли листья. То один, то другой лист срывался, с шорохом опускался на нас или ложился в траву. Из ресторана доносилась музыка. Приглушенно бухала Досталова бутылка, словно под ногами у нас пробивали туннель.