Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Надо было думать, что так работали все. А я-то полностью доверял им и контролировал эту бригаду не так часто, как остальные!

— Венцль, поди-ка сюда! Стыдно!

Венцль подошел, подумал, нахмурился, вернулся к грейдеру и двинулся дальше.

Я подбежал и вытащил его из тесной кабинки — благо дверцу он оставил открытой.

— Ты мне это брось, разгильдяй! — прохрипел я.

Илона поставила бутылку прямо на дорогу, быстро подошла к оранжевой кабинке грейдера, возле которой я, дыша в лицо Венцлю, кричал, что на сей раз он принесет в получку только то, что причитается по ставке.

— Давайте поспорим — все будет в порядке! — сказала мне Илона; ее длинные, густые черные волосы, рассыпавшиеся по грязно-оранжевому жилету, блестели на солнце. — Еще ведь, елки, не вечер!

И она подбоченилась.

— А ты не вмешивайся, дуй к своему грузовику.

— Эй, пан начальник, давайте на пари — все будет хорошо!

— С чего это мне спорить?

— А спорим!

— На что? — уступил я.

Она смотрела на меня темными глазами, будто успокаивала. Это я понял. Глаза у нее большие, с темно-синей радужкой, нос в пыли, пыль на щеках, на ресницах…

— Если я выиграю — вы будете милым, добрым и вежливым и перестанете орать на людей. Идет?

— Ты еще и дразнишься! — вспыхнул я. — Какое же это пари?

— Что ж, можете отказаться.

— Нет. С какой стати? Только одно условие: чтоб мне к вам не ездить, а все тем не менее было бы в порядке.

— Ладно. Идет!

Разбивал нас Бальцар. А я, сам того не замечая, почему-то покраснел. Илона вложила в мою ладонь свою белую руку с тонкими пальцами, и эти пальцы, сжавшись в кулачок, так и замерли в моей ладони. При этом она пристально смотрела мне в глаза — еще и в тот момент, когда Бальцар, разбив наши руки, скрепил пари, в котором я так много проиграл.

Трехтонка была уже полностью нагружена. Я сел в кабину, и Бальцар подвез меня к конечной остановке. Пришел красный троллейбус, молчаливый и безразличный. Всю дорогу на лице Бальцара читалось недоверие. Еще вначале, открывая мне дверцу, он сверлил меня хмурым взглядом и, едва я вышел, ринулся прочь, словно участвовал в международной гонке трехтонок, груженных дорожной грязью.

После этой встречи Илона стала какая-то нервная, словно сама не своя. Но я ничего не замечал, она мне нравилась, и все.

В механическом цехе, куда я добрался через час, группа механиков уже с часу дня резалась в карты, хотя в нарядах у них была отмечена работа до половины третьего. Я порвал эти бумажонки и велел им заполнить новые, распорядившись, чтоб бухгалтерша вычла с них за неотработанное время. Механики потаращились на меня, поворчали, потом, однако, разошлись по мастерским.

Я сел на самом припеке, солнце жгло мне темя и проникало в самый мозг. Низкие панельные строения с плоскими просмоленными крышами и жестяными трубами зимнего отопления — в них у нас помещались мастерские — выглядели довольно обшарпанно. Справа, на берегу реки, за широкими воротами, лежали на еловых подпорках снеговые струги. Сверкала оранжевая краска. У самых ворот уже добрых полчаса бесцельно попыхивал тягач. Никто не садился в его кабину, никто оттуда не вылезал. Я велел разыскать водителя. Тот явился с заспанными глазами.

— Ты что, ходишь на работу отсыпаться?

— А я разве спал?

— Вид у тебя, будто ты три ночи глаз не смыкал.

— Столько и не смыкал.

— Значит, высыпайся дома! — гаркнул я и потребовал ключи.

Запер кабину, ключи отдал привратнику.

— Завтра перед сменой заставьте его дыхнуть в трубочку. Не забудьте! И только после этого отдадите ему ключи. А ты марш отсюда! — обернулся я к водителю. — Да зайди в контору, пусть удержат с тебя за сегодняшнюю смену. Будь любезен. Сделай это ради меня, детка.

Он похлопал глазами, но все-таки поплелся к деревянному бараку. Высокий шест, с которого опускалась к земле тонкая медная проволока антенны, закачался — по крайней мере мне так почудилось, — когда водитель, войдя в барак, со всей силы грохнул дверью.

Шли дни. Мы начали разрабатывать план зимних работ, что всякий раз занимало у меня добрый месяц. Напрыгался я с этим планом, наездился — дальше некуда. И вот после всех согласований и обсуждений я наконец-то смог в октябре доложить Смолину, что у нас все в порядке, пускай приходит зима, если ей угодно, и испытывает нас.

Наш мир — мой и моих сослуживцев — готовился к самой интенсивной деятельности. Не страшны нам были ни морозы, ни метели. И вот небо затянули тучи. Я не предугадывал, мне и во сне не снилось, какая надвигается зима, какие беды принесет она с собой. Я никогда не полагался на случай. Все учебные тревоги, которые я назначал, подтверждали, что мы выйдем на битву с зимой своевременно и во всеоружии.

У меня не было оснований сомневаться в людях, однако нельзя было и слишком им доверяться. Я жил в постоянной настороженности. И незаметно для себя дошел до такого состояния, когда видишь уже только то, что непосредственно у тебя под носом, но не дальше. Я знал, что мы любой ценой должны поддерживать главные магистрали, затем, в порядке очередности, дороги второй и третьей категории, и еще — что надо навести порядок и с людьми.

Ничто не могло расстроить меня сильнее, чем если б кто-нибудь сказал, будто все наши усилия — я говорю чисто предположительно, — будто весь наш труд не имеет смысла и великой цели. Господи! Пусть мне не говорят, что можно жить, не думая о хороших дорогах, связывающих людей друг с другом. В сущности, я довольно поздно осознал, что эти артерии, и вены, и капилляры — вещь важная для общества, в котором я живу, и означают для меня все. Под словом «все» я подразумеваю ни больше ни меньше как огромный мир, в котором дышу. Всех людей с их невозможными и непостижимыми ссорами, с их характерами и недостатком сообразительности, с их стремлением выколотить побольше денег или урвать любовь — пусть украдкой, пусть ненадолго! Человеческое достоинство явилось мне здесь, воплощенное в образе дорог без трещин и дыр в асфальте, без пыли, с четкими белыми разделительными линиями, нанесенными заграничной краской. Проносятся по этим дорогам бесчисленные автомобили, автобусы, везущие людей на работу и с работы, катят на велосипедах дети. Я по праву гордился, что маленькое предприятие, где я работаю уже несколько лет, в состоянии поддерживать восемьсот километров дорог — днем и ночью, летом и зимой. Люди, как и я сам, трудились и летом, не жалея сил, в тучах пыли, у них ломило поясницу и кровь приливала к голове в жару, а надо было посыпать дороги песком, выравнивать обочины, ремонтировать, покрывать дорожное полотно новым асфальтом.

Месяцев шесть назад явился ко мне Зденек Елен из Марковичек с женой. Они ждали в комнате Кветы, пока я закончу разговор с районом, и вошли, взволнованные и нерешительные. Вид у Еленовой был неважный.

Елен сел, пододвинул стул жене.

— С чем пришел, Елен?

— Давно собирались к вам, товарищ…

— Ну выкладывай, что у тебя там.

— Да вот Вера…

— В чем дело? — Я посмотрел на женщину, и по ее лицу прочитал: неладно с ней. — Что с вами, пани?

— Мы с ней третий год работаем на асфальте, — начал Елен. — И ей нехорошо. Голова у нее кружится. Расскажи, как было в последний раз, — подбодрил он жену, но той было не до рассказа.

Я и без слов видел — надо что-то делать.

— Продолжай, Елен. Не тяни.

В дверях появился Смолин, взглянул на посетителей — они сидели к нему спиной — и тихонько щелкнул пальцами в знак того, что я ему нужен.

— Давай, Елен. Время — деньги.

— Все у нее из рук валится. Не можем мы работать при асфальте, в этой вони и жаре, ради того только, чтобы получать к зарплате каждый день по литру молока.

— Продолжай.

— Ходила она к врачу.

Еленова подняла усталые глаза. Да, глаза у нее были измученные.

— Она здорово переутомилась. Как придем домой — ложится. За детьми я ухаживаю. Двое у нас, дочка и сын.

— Сколько вам лет? — спросил я, не знаю зачем.