Скорпионы

И на фоне этого хаоса воспоминаний была одна ясная мысль — Доротти. Опять Доротти. Он думал о ней не как мальчишка, глупеющий от одной мысли о девушке. «Да… если бы все сложилось иначе, если бы она была свободна, я бы женился на ней». Об этом он не переставал думать.

Но Доротти приехала в Чикаго с Карлом и дочкой. Это его не огорчило и не разочаровало. Совсем наоборот. Он был рад, что она приехала, что они могли ездить на озеро, на пустой пляж, когда Карл был в офицерской школе или на аэродроме. Он сказал ей как-то: «Поедем со мной в Европу, побродим по Риму, Неаполю, Базелю и Венеции». — «Поедем, если Карл не будет возражать». Но Карл возразил, и опять Герберт не почувствовал ни огорчения, ни разочарования. Он полетел один, довольный, что может лететь, что ему есть куда лететь и на что лететь, и этого ему было достаточно.

Год назад Карл написал: «Приезжаю». Но когда и куда — понять было трудно.

И вот однажды, спустя несколько недель, Пирсон позвал:

— Герберт, к телефону.

Герберт устроился в кресле, аппарат поставил на колени.

— Алло!

— Герберт?

— Алло! Кто…

— Доротти, помнишь?

— Боже мой, что за вопрос — конечно!

Это было вечером. Утром Герберт поехал в отель, но Карла не застал, он не вернулся еще из школы. Доротти приготовила кофе и коктейль. Просила Герберта рассказывать, но он сам хотел послушать.

— Карл говорит, — начала Доротти, закуривая сигарету, — что на родине он никогда не научится летать на реактивных самолетах. У нас нет таких машин. И вот мы в Чикаго. Утром я была в больнице — обещают взять на полставки. Когда мы снимем квартиру и возьмем для ребенка няню, нам всем будет здесь хорошо. Замечательно, что мы опять встретились.

— Только поздно.

— Почему?

— У тебя Карл и дочка.

— Ну и что? Это не помеха. Нам всем будет чудесно. Карл милый, только честолюбив чересчур. Ну зачем ему эта офицерская школа? Мог бы летать дома на гражданских линиях.

— Он хочет стать первоклассным летчиком. Так пусть учится. Здесь этому можно научиться. Во всяком случае, есть на чем учиться. Я это по себе знаю.

— Ты тоже летаешь? Я слышала, что ты способный конструктор.

— Сейчас летаю. Нужно испытывать то, что конструируешь. Почему другие должны ломать шеи на моих ошибках.

— Ну что ты болтаешь.

— Я не болтаю. А летать приходится, потому что фирма приказывает.

— Вот как ты рассуждаешь. А для Карла летать — это все.

— А ты?

— Я потом, в свободное время.

— Почему ты меня не дождалась?

— О, долго пришлось бы ждать.

— Это, пожалуй, верно. Но я тебя любил.

— Я тоже.

— Доротти! Не шути так.

— Да нет же, я не шучу.

— А сейчас?

— Перестань, девочка может проснуться и услышать, тогда…

— Помнишь колокол?

— Какой?

— Колокол. На рейде, когда мы возвращались на пароходе.

— Нет, зато я помню, как мы танцевали.

— А я помню все.

Герберт почти каждый день встречался с Карлом и Доротти. Чаще с Доротти, у нее было больше свободного времени. Она охотно ездила с ним за город. Они отыскивали укромное местечко на берегу, где можно было спокойно посидеть, вспомнить родину, лагерь в деревеньке и многое другое.

У Карла было гораздо больше летных часов, но Герберт быстро его нагонял. Кроме того, Герберт летал на новейшей, необлетанной машине, на машине опытной, которая еще только должна была поступить в серийное производство.

Вскоре он получил удостоверение летчика-испытателя и даже среди профессиональных летчиков-испытателей прослыл человеком с талантом. «Он чувствует машину, — говорили о нем, — носом чует любую неполадку. Еще ничего не случилось, а он уже знает, что машина неисправна. Но ведь нельзя же, гром его разрази, угадать это только умом и ощущением пальцев?»

Но Герберт как-то угадывал. Случалось, что летчики бросали машину и с парашютом прыгали в поле, на аэродром или совсем далеко от полигона, а на базу возвращались поездом или автомашиной. Он же всегда предвидел аварию и посылал рапорт: «Прошу разрешения возвратиться на аэродром, обеспечьте аварийную посадку». В ответ он слышал: «Сообщите данные». И тогда докладывал: «Чтоб ей пусто было. Чувствую, хоть левая собачка еще тявкает, но скоро сдохнет, возвращаюсь, жалко старушку».

И как только Герберт возвращался на базу, тут же вызывал товарищей конструкторов. Они развешивали чертежи, просматривали записи, проверяли расчеты и эскизы и через несколько дней находили причину неполадок.

Фирма была довольна Гербертом. Только здесь он понял, как много у него конкурентов — молодых, способных людей, стремящихся работать на благо мировой авиации. И все они рано или поздно встречались в военной фирме; здесь неплохо платили, но зато не давали ни минуты покоя: у фирмы всегда были под рукой деньги и новые предложения.

С огромным трудом Герберт добился этого отпуска и поездки в Европу. Видно, поверили, что для поправки здоровья ему необходимо выехать на другой континент, — иначе бы не отпустили.

Вот тогда-то он сказал Доротти об отъезде. Они сидели в маленьком баре недалеко от больницы, где она работала. Герберт уже знал, что, если бы все сложилось иначе, она бы стала его женой.

Они молча пили кофе. Доротти торопилась на дежурство. А Герберт был совершенно свободен. У него было состояние депрессии после многих месяцев работы за чертежной доской и в кабине пилота.

— Поедешь со мной?

— Куда?

— Сначала в Рим.

Она задумалась. Он был уверен, что ей хочется поехать. Но она не знала, как отнесется к этому муж. Портер не очень-то баловал свою очаровательную супругу. «Наверное, не поедет».

Она говорила с мужем. Тот возразил. Герберт тоже говорил с ним. Карл ни за что не хотел, чтобы ребенок в течение нескольких недель находился на попечении няньки.

И Герберт поехал один.

Накануне отъезда он встретился с Доротти.

Ни из бара, ни с узкой улочки они не могли увидеть неба. Поэтому пошли в парк. Собственно, это был не парк, а всего несколько деревьев, еще не вырубленных предприимчивыми владельцами земельных участков в центре города.

Дул южный ветер, теплый и ласковый, он нес запахи, наверно, с самих низовий Миссисипи, с далеких ферм, раскинувшихся по ее широким берегам.

Он купил бутылку манхеттена. С трудом они поймали такси и поехали по шоссе на Рейсен.

Он поглаживал пальцы Доротти. Они улыбались друг другу. Им казалось, что этот южный ветер несет запахи спелой пшеницы, которыми был напоен воздух в деревеньке над озером.

Они увидели впереди рой болезненно вздрагивающих огоньков, казалось, дрожат не они, а нагретый воздух. Это был Эванстон. Как только выехали за Эванстон, Герберт дотронулся до плеча шофера.

— Направо, вниз.

— К воде?

— Ну да.

Остановились на перекрестке, вышли из машины. Герберт нес сетку с бутылкой, пуддинг и коробку пирожных.

Тропинка, как ручеек, круто бежала вниз среди густых кустов с острыми иголками на ветках. Слева высился глухой забор, затянутый сверху колючей проволокой. На углу блестела лампочка, тусклый свет ее падал на тропинку и кусты.

Внизу виднелась голубая, почти бирюзовая вода. Лунный свет растекался по ее глади.

Спустившись по тропинке вниз, они уселись на берегу. Доротти поджала ноги и накрыла их краем юбки. Герберт выбил пробку и налил в стаканы вина.

— На, пей.

Она сначала пригубила, потом выпила все. Герберт один за другим выпил два стакана. Теперь они молча сидели, глядя вдаль и прислушиваясь к долетавшим звукам. Стук электрички напоминал о том, что уходит время. То в одну, то в другую сторону бежали освещенные вагончики. Когда поезд замедлял ход, грохот превращался в шум, как будто ветер сеял по улице листья.

Вдали справа молочно-розовое зарево повисло над Чикаго. Воды Мичигана только у берега серебрились в лунном свете, а дальше совсем сливались с ночью, приобретали свой обычный темный цвет…

Но самое главное было то, что пахло пшеницей, а когда ветер волной набегал с озера, тянуло гнилью, травой, водорослями.