Как дела, молодой человек?

Комната секретарши была пуста. Наверное, я поспешил, можно было и подождать, пока пройдет Кёрнеи...

Постучав, я вошел.

Папа, склонившись над письменным столом, просматривал какие-то бумаги.

— Да, да. Сейчас иду! — сказал он, не поднимая глаз.

— Это я, папа.

Он вскочил, швырнул папку и уставился на меня с обалделым видом.

— Что тебе надо?

В этот момент вошла тетя Гизи и заслонила меня дверью.

— Начинают!

— Хорошо, — сказал папа и, подождав, пока закроется дверь, спросил: — Тебя мама послала?

— Нет, — это я выдавил с таким трудом, будто у меня отнимался язык.

— Ты весь промок, — сказал он, глядя на лужу у моих ног.

— Дождь идет.

— Где ты был?

— Шаландал.

— Что?

— То есть шатался.

Как и можно было предположить, папа моментально взвился — он совершенно не выносит таких словечек.

— Андриш! — взглянув на часы, начал он. — У меня нет ни сил, ни времени заниматься твоими идиотскими выходками. По крайней мере сейчас!

— Только сейчас? — спросил я тихо. И тогда ему припомнился наш недавний разговор. Это было вчера...

— Для твоих дурацких выходок у меня вообще времени нет! — сказал он на полтона ниже. — Пойдем.

В дверях я пропустил его вперед. Он был в замешательстве — должно быть, нужна неукротимая фантазия, чтоб догадаться, зачем я пришел. Мы совершали марш по длинному коридору, и он смущенно молчал.

— Я не буду тебе мешать. Подожду, пока ты кончишь... — сказал я.

— Об этом не может быть и речи!

— А что? Времени у меня хоть отбавляй.

Мы как раз проходили мимо буфета.

— Ты голоден? — спросил он, завернув в буфет.

— Нет.

Он все же купил стакан какао и сунул мне.

— Я не голоден. Иди, папа. Я подожду...

— Выпей!

Ну ладно, еще из-за этого спорить. Я стал пить без всякой охоты, а он поглядывал на часы.

— Я спешу, Выпей и спокойно иди домой... Я поставил стакан, застегнул плащ.

— Мне не хочется домой, — заявил я.

Он пытался что-то сказать, но слова застряли у него в горле. А я не стал ждать, пока он очухается.

На лестнице я оглянулся: он все еще стоял в дверях буфета и не слышал, как Гизи зовет его.

■

Дома я свалился, словно после нокаута, и лежа стянул с себя мокрую одежду. Зубы стучали, я укрылся и сразу заснул. Проснулся я от звука хлопнувшей двери. Посреди комнаты с портфелем под мышкой стояла Кати.

— Какая жуткая тишина, — сказала она испуганным шепотом, испытующе заглядывая мне в лицо. Неплохо! Грохает дверью, как полоумная, а потом жалуется на тишину. — Папа не приходил? — спросила она.

— Нет.

— Что теперь будет?

— Спросила бы что-нибудь полегче.

— Но ты же сказал, что все понимаешь...

— А что тут понимать? Он не хочет возвращаться домой...

— Он больше никогда... не вернется?

— Да чего ты ко мне привязалась? Гадалка я, что ли?

Кати села, положила портфель, открыла его и уныло уставилась перед собой.

— Андриш! — запинаясь, сказала она наконец. — Я получила... двойку по математике...

— Ага, — сказал я кротко, потому что у самого было рыльце в пушку. — Самое подходящее время.

Но для нее это прозвучало упреком, и она начала горячо защищаться:

— Подходящее не подходящее, а я не могу... я на уроках не слушаю... Думаю о другом!

Я промолчал, тяжело вздохнул, встал и натянул тренировочный костюм.

— Как же теперь подписать? — спросила она убитым голосом.

— А никак.

— Но ведь надо. Ты же знаешь!

— Ну, давай.

Она сразу же поняла, чего я хочу.

— Нет, нет. Только не это! — сказала она и прижала к себе дневник.

— Ну... если у тебя хватает нахальства... Сейчас... Тогда проваливай! А мне наплевать! — бросил я.

Кати прикусила палец, неуверенно засеменила к двери и остановилась.

— Они же... сличат... подписи...

— Пусть сличают! — сказал я. — Ну-ка, взгляни.

Подождав, пока она подойдет, я набросал на листке: Шандор Хомлок. Получилось роскошно — мы с Чабаи часто соревновались в подделке родительских подписей. Подпись мамы я подделываю еще лучше — я и это продемонстрировал. Кати одобрительно посмеивалась, но, все еще не решаясь, прижимала дневник к себе.

Тогда я вырвал его; она с трепетом следила за моей рукой, но в общем-то не мешала.

— Готово! — сказал я и небрежно швырнул ей дневник.

Поймав его на лету, она несколько минут разглядывала подпись, потом снова заволновалась.

— А если... еще пара?

— Я опять подпишу! Времени у меня предостаточно!

Вдруг у нее задрожали губы.

— Андриш! Это так странно...

— Привыкнешь.

— Я не о том. — От потрясения, вызванного подделкой в дневнике, она уже оправилась. — Неужели папа больше никогда не придет домой... вечером?..

Что я мог ей сказать? Как она мучается, глупая маленькая птичка.

— Ты тоже не знаешь? — допытывалась она, и тогда я тоже вконец расстроился.

Закрыл руками лицо и не мог вымолвить ни слова.

Кати отошла к окну, плечи ее затряслись.

■

За всю неделю я всего лишь раз появился на тренировке. Только беда не в этом. А в том, что нет у меня уверенности в себе. И настроить себя не могу — в общем, не в форме. Перед стартом в раздевалку зашел дядя Геза, тренер. Он спросил меня об успехах и заметил, что давно не засекал мое время. А я стоял и пожимал плечами; он был недоволен, но ругать не стал — он никогда не бранится перед соревнованиями.

Я сделал небольшую разминку, пытаясь стряхнуть странную свинцовую скованность, охватившую мышцы, — кажется, удалось.

Чабаи, сбросив халат, уже стоял у бассейна.

— Давай быстрее, давно вызывали на старт, — сказал он.

Подойдя к стартовой тумбочке, я удивился, что мне досталась шестерка. И еще удивился, что это меня ни капельки не волнует. Чабаи ждал у восьмерки — в этом заплыве нашу школу представляли мы двое.

Но вот в громкоговорителе прозвучала моя фамилия, и меня почему-то стал бить озноб.

Зрителей на трибунах было немного, лишь одна компания шумела на весь стадион. В ней был и Жолдош — восемьдесят пять килограммов веса; сложив руки рупором, он орал изо всех сил:

— Давай, Хомлок! Жми!

А я подумал: нельзя выходить на старт, когда ноги от страха подкашиваются.

Тут опять появился тренер. Если б он в меня верил... и то бы не помогло. А он и не верил.

— Все эти ребята аутсайдеры, — сказал дядя Геза. — Если нажмешь, придешь первым. — Он смотрел на меня, и оба мы знали, что все это, так сказать, педагогика, а если всерьез, то делать мне здесь совершенно нечего; мало быть фаворитом, для победы нужно еще кое-что.

Я поставил ногу на тумбочку — она здорово дрожала; тогда я вскочил на обе ноги, а Чабаи, не спуская глаз, следил за каждым моим движением. Он был не на шутку расстроен, видя, что я совсем расклеился.

До команды оставались считанные секунды, а меня бил озноб, и я зябко кутался в халат.

Наконец прозвучала команда, и теперь — это точно — за мной никто не следил.

— Внимание, приготовиться... — И хлопнул выстрел.

Бросок — я стремительно рванулся вперед, но скоро заметил, что ритм отвратительный: не плаванье, а беспомощное барахтанье. Я вел заплыв совсем недолго; был, правда, один отличный момент, когда другие пловцы меня догоняли, — я едва сдержал рвавшийся из груди ликующий крик и несколько метров скользил очень легко, надеясь, что ритм вот-вот выровняется; но внезапно почувствовал, как сводит мышцы, руки и ноги словно немеют, и тогда мне стало все безразлично. Я даже не очень старался...

К финишу я пришел после Чабаи, пятым. Моментально выбрался из воды и хотел потихоньку убраться, но дядя Геза, как осатанелый, ринулся вслед за мной.

— Что случилось? Говори!

— Не пошло, дядя Геза! — сказал я. В другое время я бы просто сгорел со стыда, но сейчас мне было не до тренера.