Как дела, молодой человек?

Потом так и посыпались глупость за глупостью.

Голова гудела, и в коридоре я высунулся в окно. Повернувшись, я вдруг увидел, как Живодер кулаками прижимает к стене Левенте Лацо.

— Правой — сбоку! Левой — прямой! Получай, тюфяк!

Рыхлый Лацо даже не пытался дать сдачи и, закрыв руками лицо, лишь время от времени взвизгивал.

Когда он взвизгнул в третий или в четвертый раз, я подскочил к Живодеру, схватил за плечо, дернул к себе и с силой толкнул. Споткнувшись о мои ноги, он шлепнулся на все четыре конечности.

— Что ты ищешь, Живодер? — ехидно осведомился Чабаи.

Толпа вокруг хохотала.

— Один ноль в твою пользу, Хомлок, — пробормотал Живодер. — Записано!

И тут на нас налетела дежурная учительница.

— В чем дело? Кто затеял драку?

Мне не хотелось давать объяснений.

— Сборище трусов! Марш на урок!

Я собрался было выйти вперед, но Чабаи втолкнул меня в класс.

Фараон вошел осунувшийся, задумчивый, неподвижно и долго смотрел в одну точку, потом вяло спросил:

— Кто начал драку?

Я смотрел на Живодера, весь класс повернулся к нему. Чабаи беззвучно смеялся, глядя, как Живодер глубокомысленно изучает потолок.

— Я, — неторопливо поднявшись, сказал я.

Класс зашевелился, но Живодер даже бровью не повел. Что поделаешь — и без того за ним числилось немало. Еще одно дельце — и он вылетит из школы как миленький.

Фараон сверкнул на меня глазами.

— Дай-ка сюда дневник, — приказал он.

Я шел, не поднимая головы, — боялся, что какой-нибудь педантичный олух вдруг сболтнет лишнее, а мне придется тогда пускаться в объяснения. Но пока Фараон писал, в классе стояла мертвая тишина. «Андраш Хомлок учинил в школе драку. Классный руководитель Денеш Кирай».

— Ты что, рехнулся? — прошептал Чабаи, когда я вернулся на место. Он сидел как на иголках — все ждали, что он встанет, расскажет, как было, и рассеет гнетущую обстановку. Весь класс считал меня идиотом — это уж точно. Набить Живодеру рожу — понятно. Но взять на себя вину другого — это такое идиотство, что и слов не подберешь. Он дрался, пусть свое и получит...

Пока Бочор читал, Чабаи спросил, не желаю ли я учредить рыцарский орден; после урока он возведет меня в рыцари, так как я только этого и добиваюсь.

Я сказал, чтоб он не придуривался, потому что Фараон смотрит в нашу сторону.

— Фараон вообще не смотрит, он даже не знает, на каком он свете, так же, как ты, — сказал Чабаи.

Фараон, и правда, уставился пустым взглядом в пространство, а класс занимался своими делами: Бочор читал урок и паясничал, ребята хохотали. Кто жевал, кто рисовал. Кое-где с оглядкой играли в блошки.

А Чабаи с меня глаз не сводил — вот еще детектив нашелся, — ну, ладно, сейчас я ему мозги задурю.

— Послушай, Петер! Что такое коррупция?

— Коррупция? Зачем тебе? — Он был озадачен и старался придумать ответ.

— Да вот встретилось слово в книге.

— Коррупция — это когда на кого-нибудь очень пристально смотрят и он засыпает, — неуверенно сказал он.

— Глупости. Это суггестия.

— Тогда какая-нибудь религия, — упорствовал Чабаи.

— Дубина! Перестань тужиться... — рявкнул я грубо, и он обиделся.

— Подумаешь... Посмотри в энциклопедии!

— Я-то посмотрю. А чего ты выдумываешь? Это же не тотализатор. Здесь либо знаешь, либо нет.

Я, конечно, припер его, но он все равно догадался, что у меня неприятности, и с сомнением покачал головой. Но все-таки промолчал и перестал вынюхивать.

На какой-то миг передо мной возник Фараон: веки опущены, вид изнуренный до неузнаваемости.

...Итак, две «пары» и одно замечание. Урожайный денек — просто блестяще. Но кто мне все это подпишет?

■

Орава горластых гавриков дулась на углу в расшибалку. Я машинально остановился и стал смотреть. Мне тоже хотелось сыграть. Живодер, конечно, был тут. Глаза его, как всегда, шныряли по сторонам, он вскоре меня заметил, поднял с земли монетку и растолкал приятелей. Сперва я решил, что он хочет сравнять счет — удачно же выбрал время.

Но Живодер растянул рот до ушей.

— Ты вытащил меня из беды, Хомлок.

— Ты трус и подонок. Замарал весь класс, а сам как ни в чем не бывало.

— Класс! Класс классом останется, а меня бы в три шеи вытолкали. У меня же как раз сейчас неодолимое желание исправиться. Что, не веришь? Все распродал подчистую. Только одну оставил. Возьми. — Он доверительно подался ко мне и вытащил из внутреннего кармана открытку. — Нужна? — спросил он.

— Нет.

— Да ты взгляни, какая красотка! Груди торчком...

Не взглянуть я не мог. На этот раз Живодер сказал чистую правду. Заметив произведенный эффект, он сунул мне открытку и, паясничая, отвесил поклон.

— Теперь мы квиты.

Я в тот же миг разорвал открытку и швырнул клочки в его ухмыляющуюся рожу. Повернулся и пошел домой.

— Два ноль в твою пользу, Хомлок! — крикнул мне вслед Живодер. — И это запишем!

На кой черт я приплелся в Майор?

■

Часа через полтора ноги снова принесли меня в Майор. Вернее, я пришел туда, чтобы собраться с духом, но успеха, кажется, не достиг. Дома я долго пережидал, пока кончится дождь, и поклялся: как только небо очистится, немедленно отправляюсь в проектное бюро. Чего мне бояться? Может быть, папа наконец заметит, что у меня тоже есть нервы и что я тоже живой человек. А дождь лил и лил, и серая водяная завеса плотно затянула Вермезэ. Ветра не было, листья на деревьях, едва заметно дрожа, колыхались под тяжестью дождевых капель. Наверное, только из малодушия я назначил себе такой странный срок. А вдруг дождь будет лить весь день и всю ночь? И весь завтрашний день? Ведь уже октябрь. Я с панической суетливостью влез в старенький плащ, поднял воротник, натянул берет и... а в общем сам не знаю, когда я начал втирать очки самому себе. Черт подери, как все запуталось, и клятву, что я дал самому себе, я припомнил, только когда перескакивал через лужу. Едва я понял, что пришел сюда не по доброй воле, настроение сразу испортилось. Тогда я двинул напрямик и, не заботясь больше о лужах, шлепал по воде, утопая по самые щиколотки.

Какой-то вдребезги пьяный тип брел, качаясь, по Майору и горланил; вдруг он затих, ткнулся в дерево и сделал свои дела. Он был без пальто, и тонкий костюмчик облепил его жалкое тело. Не понимаю, почему меня так обеспокоил какой-то нализавшийся субъект.

Я повернул назад. И тогда случилось то, от чего у меня совсем опустились руки. Пришлось сделать над собой сумасшедшее усилие, чтобы пойти к папе, и ясно было, что я не смогу уже вести себя так, как нужно.

Едва я вошел под аркаду церкви, в уши мне ударил знакомый смех. На ступеньке в блестящем плаще стояла Агнеш — не одна. Тот самый хмырь «в клетку» обнимал ее за плечи, и оба смотрели на дождь. У меня появилось ощущение, что они просто радуются дождю и так, прижавшись, стоят уже не один час. Я отошел в сторонку, чтоб не быть замеченным, потом увидел, что они вошли в церковь; неуверенно, крадучись, я пошел за ними. Они уселись на последней скамье, прильнув друг к другу. «В клетку» что-то шепнул, и она, касаясь его лица, тоже ответила шепотом — в церкви ведь разговаривать громко не полагается.

Меня от всего этого чуть не стошнило, и я вышел. Дождь все еще лил. Я бросился к автобусной остановке, но ноги стали какие-то ватные, как на старте во время соревнований, когда нет уверенности в себе.

■

Я подошел к большому квадратному зданию, и ощущение тягучей неуверенности усилилось. По лестнице я взлетел одним махом, но у двери с табличкой «Главный бухгалтер» замешкался. Я ничего не придумал и от этого страшно волновался. Иной раз, и вовсе не прибегая к вранью, я легко мог объяснить свой поступок, но сейчас в голове была невообразимая муть, и я заранее знал, что потерплю неудачу. Послышались чьи-то быстрые, уверенные шаги, они приближались... Кёрнеи! У нас он не казался таким высоким, а в нем наверняка метр восемьдесят пять; держится очень прямо — значит, когда-то занимался атлетикой, это уж точно! Очки его поблескивали, и нельзя было определить, видит он меня или нет. С какой стати я здесь торчу, подумал я и толкнул дверь.