Фосфор

— У меня есть парень, — говорит она и видит ужас у меня на лице. Два-один. Затем она проводит ладонью по моей щеке.

— Только не надо жалости, — говорю я. Она убирает руку и снова смотрит в небо. «Проклятие», — думаю я. Перепрыгнули. Все маневры, которые используешь лишь бы сойтись поближе. Трюки и выверты, два шага вперед, шаг назад и краткий миг презрения, всегда наступающий после бурных переживаний — как остаточный образ, зеленое солнце на веках, после того как закрыл глаза. Краткое презрение, после которого влюбляешься еще сильнее, но уже по-другому, глубже, больнее. Все перепрыгнули: усталость, возбуждение, ослепление, милую чушь. И первый поцелуй.

После первого поцелуя ток течет по другим проводам. Enter Level 2  [6]. Ну разве не может все пройти нормально и без эксцессов? Разве не могут два молодых человека просто полюбить друг друга и позволить себе быть смешными? До сего момента я был опьянен, сейчас протрезвел. Я целую Фанни, и она сопротивляется, и в тот момент, когда она все-таки открывает рот, чтобы ответить мне поцелуем, я встаю.

— Идем, — говорю я, — прогуляемся.

И она берет меня за руку, и мы идем по серому тротуару, сквозь теплое летнее марево, тяжело стоящее над городом. И почему мне сейчас не по себе? Какой холодный и тяжелый. Тоже своего рода опьянение, опьянение глубиной… столько тонн холодной воды надо мною…

30. Кошерная любовь. Мороженое

Мы проходим мимо золоченой луковицы синагоги. Перед ней торчат полицейские. Скучающие оккупанты, да и только. Люди выходят из трамвая, смеются, задирают головы. Потом спотыкаются о пьяного бомжа, дрыхнущего на верхней ступени, и снова смеются. На террасе тайского ресторана парочка тыкает палочками в горшок и лакомится кусочками курицы. Мы проходим мимо какого-то дома. Сквозь одну из трещин пробивается маленькое деревце, и мы молчим.

Ну, есть у нее друг, что дальше? Да я из него все дерьмо выбью. В узел завяжу. В пол впечатаю. Суку эту. Когда она вернется домой, он наверняка сперва пару раз ей вставит, эта свинья. Он воняет чесноком и пивом. Пусть только встретится мне! Вот черт, не получается почему-то, и все. Время неподходящее, понимаю. И нет настроения расспрашивать ее почему.

Перед еврейской пекарней красуется надпись:

«Здесь вы можете купить кошерное мороженое».

А мы заходим туда и спрашиваем, нет ли у них еще и кошерной колы. Женщина смеется, нет, говорит, такого не бывает. Кола сама по себе кошерная, и мы осматриваемся, воздух тут вроде как затхлый, с гнильцой, словно в испорченной морозилке.

Я говорю Фанни:

— Представь себе, что ты в Нью-Йорке. Похоже, правда? Посмотри на шоколадки. Мука, консервы, щетки — все с иностранными названиями и с иностранными жизнями. Само по себе уже путешествие.

Это тоже нужно включить в список моих нововведений, чтобы на каждой улице был хотя бы один магазинчик с абсолютно неизвестными вещами. Чтобы дышалось свободнее. Все из какой-нибудь одной страны. Что-то вроде наших культурных центров, но только наоборот. Чтобы магазинчик каждой страны выглядел и пах, как у себя на родине. Не просто понемножку отсюда и оттуда… Целиком. Открываешь дверь и заходишь в другой мир.

Я покупаю Фанни кошерный «херши» с семенами подсолнуха.

— Не буду же я объяснять этой женщине, — говорю я ей, выйдя из магазина, — что с удовольствием погулял бы сейчас по улицам Берлина с кошерной колой в руке.

— Чушь, — фыркает Фанни.

— Нет, сама подумай. Такая красная баночка, и там, где обычно написано «light» или «сhеггу», красовалась бы надпись: «kosher».

Она лишь качает головой и снова молчит. Я смотрю на нее, и мне опять становится дурно. Что за бред? Какая еще кола? Ведь рядом со мной идет девушка, которую я люблю! Это же анекдот. Я не знаю ее и двух часов. Остаточный образ на веках, девушка с чарующими движениями. Фанни под часами Всемирного времени. Фотография в памяти, моя маленькая калека. Пупырышки гусиной кожи на ее руке… А теперь? Что теперь рядом со мной? Мир крутится вокруг нас. Если сейчас мимо пройдет кто-нибудь, кого я впервые увидел только сегодня, я, наверное, подумаю: сколько же мы не виделись? Да и вообще, что это за город? Впервые его вижу.

Фанни тоже могла быть старой, забытой любовью, а мы идем рука об руку, и все никак не поймем, почему не можем быть вместе. Так, наверное, думает каждый, кто нас увидит. Два серьезных лица, рядом. Я снова беру Фанни за руку. Рука ледяная и потная. Я беру ее и вытираю насухо о свою рубашку, а затем растираю своими ладонями, и Фанни невольно смеется. Пусть лишь чуть-чуть, но смеется.

— Все-таки это странно, — говорю я ей, — такой город в городе. Живешь себе целую вечность в западной части, и вдруг поднимается занавес, и вот вам — еще один город. Я о нем так давно мечтал. За стеной целый город, и он гораздо больше. И в сравнении с этим новым городом старая, западная часть — всего лишь маленький, жалкий пригород, застроенное поле, и только. В новом городе, оказывается, есть переулки, холмы, трамвайные линии, крошечные площади, развалины. Как и в любом нормальном городе. Все, чего мне, там всегда не хватало, находится здесь.

— Я тоже давно здесь не бывала, — отвечает она, — но ты прав, город действительно не тот, который знаю я. Совсем другой. Хотя и дома те же, и переулки, да вообще все. Даже трамваи еще те же самые.

— Мне кажется, — говорю я, — что раньше улицы освещали по-особенному, так, что, например, турист с Запада не мог ничего разглядеть. Словно у них было освещение, которое все делало незаметным. Как красная лампа в фотолаборатории. Исчезают все детали, все сливается. Свет, который позволяет что-то различить, но не увидеть как следует.

— Здесь жил мой отец, — неожиданно говорит Фанни и указывает на второй этаж серого здания в шрамах.

На фасаде еще видны щербины от автоматных очередей. Мужик в штанах с кожаными заплатками в окне, на которое она показывает, сидит и посасывает свою сигарету. Она смотрит вверх. Я смотрю на нее.

— Тебя это удивляет, а? — спрашивает она.

— Да, я думал, что ты тоже с Запада.

— Не-а, совсем маленькой я жила здесь. Но теперь моего отца уже давно нет в живых. Мясо он жрал, как волк. Под конец у него уже и лицо стало красным от обилия мяса.

— Ну и как, была ты его любимой девочкой? — спрашиваю я, и она смеется. Потому что она моя любимая девочка.

— Естественно, я ведь каждый месяц навещала его, хоть и не знаю, чему он больше радовался — сигаретам с виски или мне. Однажды он даже попросил меня привозить автомобильные запчасти, чтобы он мог заработать. А мне ведь тогда только-только десять исполнилось. Не знаю, как он себе это представлял: я с запчастями на трамвае еду к нему.

— А что с твоей матерью?

— Моя мать сумасшедшая. Перебралась со мною на Запад, не сказав ему ни слова. Родители никогда не навещали друг друга, но когда мой старик умер, она окончательно свихнулась. Смешно, правда?

Я ласково убираю русые волосы с ее лица. Крепкие, тонкие каштановые спагетти, думаю я. Несколько прядей я заправляю ей за ухо. Она предупредила меня. Теперь я могу делать все, но на свой страх и риск. Без бесконечных переминаний с ноги на ногу, без непонятного взаимного магнетизма между двумя незнакомыми людьми. Между пальцами я зажал ее ухо, настоящее девичье ухо, с еще слабо пробивающимся сквозь ушную раковину светом. Я вижу как мой палец прослеживает ее контуры. Потом Фанни еще раз поднимает глаза, и мы идем дальше.

— У моего отца всегда в гостиной дым стоял. Он и его ребята с работы курили потрясающе крепкий табак, сигариллы под названием «Шпрахлос», и толстые самокрутки, и даже затягиваясь, не переставали говорить. Такие бывают только в старых фильмах. Поэтому и я так любила сидеть с ними. Они приходили и за глоток западного виски рассказывали удивительные истории. Отец сажал меня к себе на колени, у него был такой странный вибрирующий голос, я чувствовала его сквозь рубашку. Только вот ни одной из историй я уже не помню. Наверное, я их не слушала. Потом я снова садилась в трамвай и ехала домой. Я уже в семь лет одна к нему ездила. Что, неплохо?