Фосфор

— Нет, Шон, — говорю я и хлопаю его по плечу, — в твой мозг я загляну позднее! Или покатаюсь на лыжах по всему снегу, который там, внутри скопился, а потом, вечерком, разожгу костерок, чтобы твой сексцентр снова заработал.

Шон лишь на мгновение перестает качать головой в такт музыке.

— А я в твои мозги насру так, что ты ходить не сможешь.

Может, и неплохо, что он не может проникнуть в мой мозг. «Старая история, — думаю я. — Каждый за себя». И снова сажусь за стол рядом с ним.

— Знаешь, что сегодня было круче всего? — внезапно снова заводится он. — Стою я себе на перекрестке, и один придурок стреляет в меня из своего духового ружья. Сначала я слышу пару щелчков по вывеске рядом со мной, и я жду, потому что мне нужно перейти на другую сторону улицы, и вдруг что-то впивается мне в задницу, я удивляюсь, а рядом опять раздаются щелчки, я поворачиваюсь и вижу на балконе типа с ружьем. И думаю, вот блин, быть такого не может! Что этот псих делает там, наверху, и в ту же секунду он видит, что я его заметил, собирает себе преспокойно свое ружье и уходит. Ну, я не сдрейфил, поднялся наверх в эту новостройку и ищу дверь. Хотел гада по стене размазать. Вот нацистская рожа — стреляет в меня среди бела дня. А там сплошь металлические двери, и каждая с глазком. Все одинаковые. Знай я, где он живет, заставил бы его дуло этой штуки сосать. Твою мать, откуда мне знать, за какой дверью скрывается эта мразь? Видать, он каждый день так развлекается, и ни одна собака его не найдет. Вот гад, верно?

— В меня тут тоже один стрелял, — говорю я, — в метро.

Тут у Шона звонит телефон, он отворачивается и кричит:

— Да, чувак, чего?

И слушает свою маленькую пластмассовую игрушку, прикрывая рукой другое ухо. Тоже дебильная привычка, как мне кажется, отворачиваться с мобильником и орать в него. Как будто это что-то меняет.

Опустошенный, я опускаю голову на руки. И гляжу на старый, пустой мир, вижу стол и солонку, и пустые стаканы с оставшимся в них красным осадком. Мир неподвижен, приятен, стоит на месте и ждет меня. Мои глаза закрыты, замечаю я, оказывается, и не открыты вовсе. Замечаю по тяжести покоящихся на них век. А почему я тогда что-то вижу? Что я, собственно, вижу? Свет на столе, пару макаронин, вилки, вино. Вижу стол, за которым сижу.

Я снова открываю глаза и вижу все то же самое. Почти то же самое. По-другому. Другое освещение и контуры немного размыты. Разница и правда как между фотографией и реальностью. Ух ты, я что, могу теперь смотреть сквозь веки? Это как с моим собственным голосом, который я до того слышал внутри себя, только теперь у меня внутри есть фотография того, что я вижу? Я опять закрываю глаза. Но теперь передо мной темнота, и больше ничего не видно. Проклятие, зачем только я их открыл? Маленький параллельный мир, куда же ты делся?

Я наливаю стакан вина и пью. Крепкая штука. Шон трет себе переносицу и время от времени бормочет:

— Ну, чувак.

И я снова думаю о разбитом окне и хрустком озерце из трескающегося стекла, растекшемся вокруг дырки. О том, как я сижу в том вагоне, и внезапно появляется та дырка, и снаружи ко мне прорывается теплый ветер. Щелк. Ни с того ни с сего.

Теперь дырка в моей голове, думаю я. Не из-за пули или метеорита, а просто у меня в голове дыра, и я вспоминаю о старой картине, о гравюре, на которой четыре коня рвут на части большой железный шар, но шар этот полый, и его половины скрепляет лишь вакуум у него внутри. И как ни стараются кони, они не могут их растащить.

А потом — «щелк». Вот кони еще стоят на месте, а мгновение спустя несутся галопом, и за ними волочится располовиненный шар. Одно мгновение сменилось другим, потому что в шаре оказалась крохотная дырочка, и через нее сумел-таки проникнуть воздух, заполнив вакуум. Шон все говорит и говорит в свой кусок пластмассы, а я направляюсь к Фанни.

Ее глаза закрыты. Она лежит на моей кровати так, как только девушки умеют лежать, в траве ли, или на кроватях, или на задних сиденьях автомобилей. Она лежит на боку, подложив руки под голову и поджав ноги, и я смотрю на нее, и меня одолевает неведомое чувство, бесстыдное и банальное, огромное чувство при мысли о том, как прекрасно передо мной лежит моя девушка, и как прекрасно, что я могу на нее смотреть. И потому что эта девушка в самом центре моей жизни — Фанни, а не какая-то другая. Одно мгновение сменяется другим. Потому что она моя девушка, и какое-то время будет приглядывать за мной, и эта мысль — больше любой другой, больше, чем все прочие мысли, какие у меня появлялись. «Да, приятель, — думаю я, — жестока же в своей скромной красоте та неоспоримая истина, что она — это не я».