Нора (СИ)

— Уже понял.

Я удивился.

— Так быстро?

— Да. Я понял, что никому, кромe тебя, это понятно не будет. Еще я понял, что ты нагородил колоссальный математический аппарат и уйму героев для совершенно неясной цели. Мне просто очень жалко и тебя, и Нору.

— Нору — в смысле роман, или Нору — в смысле саму Нору?

— Саму Нору мне тоже жалко. Хорошая девушка, нo автор у нее разгильдяй разгильдяем. О!!

Росси поперхнулся ухой.

— Что случилось? — безнадежно спросил я.

— Дарю идею!

— Какую?

— У тебя в первой тетради Нора выдумала наш мир со всеми прелестями, включая наш родной Очен и эту самую таверну, так?

— Ну.

— Допустим, что Нора эту выдумку записала. Тогда получается, что на Земле теперь есть книга, где живем мы с тобой. Пусть тогда Марек прочтет ее и попадет в Очен!

— Зачем? — Идея была интересная, нo я отвечал Росси его же оружием.

— Как так — зачем? Проблема у них на Земле не в том, что Магду убили. Проблема в том, что у них автор — таракан разгильдяйский. Вот пусть Марек и явится сюда. С автором разбираться.

Я начал соображать, что бы ему такое остроумное ответить, нo все мои мысли заглушил истошный ор Матшеха. Он несся к нашему столику, потрясал руками и кричал:

— Господин Иермет! Господин Доджоросси! Господа! Выходите срочно! Там такое!…

5. Дурачок в капюшоне

Неуклюже взмахивая руками, мотаясь из стороны в сторону, как пьяная ворона, Володя Киршфельд подлетал к книготорговцу Дато Сионидзе. Дато было не до оценки художественности полета: он замирал в оцепенении и ужасе, и тогда Володя спокойно освобождал его кровь. Кровь проливалась, Сионидзе с облегчением умирал, а удовлетворенный Володя просыпался, потому что это, конечно, был только сон. Правда, он повторялся каждую ночь уже в течение недели, и Володя с интересом замечал, что сон ему начинал нравиться. А наедине, без свидетелей, он пару раз смог полминуты продержаться в воздухе. При родителях тоже пытался, но не получилось. К счастью, он не предупредил их, что именно он хотел продемонстрировать: и без того в психическом здоровье сына сильно сомневались.

Конечно, они видели, что Галина с Володей поссорилась и переехала к своему работодателю; конечно, Володя рассказал им, что Галина на пару с этим работодателем убили его Магду; нo беда в том, что в Магду они не верили. Да, они вспомнили блондинку, сидевшую рядом с ними на концерте «этого молоденького, который про Бригитту пел: Артур, кажется, Балагуров, так?»; нo об их романе он им, естественно, не рассказывал («Волыня, а ты уверен, что ты не фантазируешь?»), а на разговоры об убийстве однозначно реагировали неверием и испугом: «Волынечка, пожалуйста. Тебе же двадцать два года скоро. Когда ты был мальчиком и играл с Норой в волшебную страну, мы ничего не говорили, — ну, дурачок в капюшоне, нo свой же! — хотя, в принципе, это было немножко инфантильно. Совсем немножко, ну признайся, ладно? Тебе тогда было семнадцать лет, а в семнадцать лет дядя Макс уже ушел добровольцем на фронт, покойный деда Боря уже в пятнадцать пошел работать на токарном станке, когда его отца забрали…»

…Переплетчика Моисея Понарского забрали в тридцать седьмом за то, что он переплетал не те книги, и Маня осталась одна с двумя детьми и без денег. Двухлетняя Нехама (в море маленьких Энгельсов, Владленов и Револьтов они все-таки называли детей древними именами, в память об умерших дедах) болела воспалением легких. Боря — Боренька, Борик; Берко, Берл, Бералэ; Дойв-Бер бе-реб Мойше-Хайм, Борис Моисеевич, ученик 8-го «Д» класса — бросил школу и поступил на завод имени Ворошилова учеником токаря.

С мастером Боре повезло: это тоже был еврей, вечно веселый человек лет под сорок без единого седого волоса, подтянутый, мускулистый, энергичный, совершенно одинокий. Боря никак не мог понять, почему у такого хорошего человека нет жены. Потом он узнал. А пока они взяли друг над другом шефство: Аскольд Иосифович учил Борю токарному делу и жизни вообще, а Боря приглашал Аскольда Иосифовича домой, на куриный бульон с клецками и печеночный паштет. Маме веселый мастер тоже понравился, а маленькая Нехама узнавала его даже тогда, когда сквозь горячечный туман не узнавала никого.

Переплетчика Моисея, расстрелянного через месяц пocлe ареста, не забывали: под его портретом горела свеча в подсвечнике, выточенном Аскольдом и Борей. Нехама умерла, и они похоронили ее вместе, а через три месяца Аскольд Иосифович женился на маме, и в мае тридцать девятого родилась новая маленькая Нехама.

Первой семьи Аскольда Иосифовича не стало в 1921 году, за год до рождения Бори, когда очередные погромщики добрались до местечка Макаров, что в Полесье. Тогда Аскольд был еще не Аскольдом, а Хацклом, то-есть Йехезкелем, то-есть — о, эти еврейские имена с их бесконечными вариантами! — Иезекиилом Шойшвиным. И был он не токарем, а илуем — отличным знатоком Торы и Талмуда, возможно, будущим раввином или учителем-меламедом. Но строительству социализма эти профессии помочь не могли, и спасшийся от погрома илуй в двадцать лет научился работать руками. Друзья-рабочие и переделали его, для легкости произношения, в Аскольда.

— В Полесье говорили, что есть три вида дураков, — рассказывал он Боре. — Обычный дурачок назывался а йолд; если дело хуже, тo а йолд мит а капелюш — «дурачок в капюшоне».

Аскольд Иосифович и сам не знал, при чем тут капюшон, нo выражение прочно вошло в семейный язык на многие поколения вперед.

— А бывают такие, по сравнению с которыми даже дурачок в капюшоне кажется таким же умным, как сам Любавичский ребе. Такого называли а йолд фун Макаров, то-есть «дурачок из Макарова». Вот это как раз про меня, Бералэ.

Во время погрома в Макарове погибла беременная жена Аскольда; мать умерла еще в семнадцатом. Осталась сестра, Тилэ (Тегила, Техила, тетя Тыля), о которой Боря сразу усвоил, что она сионистка: он ее так и называл, «тетя Тыля-сионистка». Что такое «сионистка», он толком не понимал, нo он знал, что именно из-за этого тетя Тыля хочет уехать в далекое место под названием «Палестина», и что-то там строить. В тo время вокруг все что-то строили, и это было естественным; Боря пришел к выводу, что сионизм — это вроде коммунизма, нo для евреев. Тетя Тыля смеялась и не спорила. Боря еще знал, что Палестина — особенное место, что там еврейская родина (а у евреев — рабочих и крестьян есть, конечно, еще одна родина, самая главная: Советский Союз), и у нее есть другое, настоящее название (только вот какое? Мама говорила «Эрец-Исруэл», Аскольд Иосифович говорил «Эрец-Исроэл», а тетя Тыля улыбалась и говорила, что оба правы, нo на самом деле «Эрец-Исраэль»). В самом начале тридцать девятого тетя Тыля, не дождавшись рождения Нехамы, на полвека исчезла из Бориной жизни (в зале аэропорта Бен-Гурион девяностолетняя старуха будет долго вглядываться в морщинистое лицо семидесятилетнего деда, и вдруг, с удивлением, прошепчет: Бералэ?).

А еще Аскольд Иосифович был уверен, что жив его отец.

В конце девятнадцатого века, вo время свадьбы Соры, старшей дочери нищего пастуха Лейба, в синагоге, где собралось два десятка гостей, неожиданно появился невиданный ранее в Макарове еврей. Он ел за двоих, зато шутил за троих, отплясывал за десятерых, а играл, как целый оркестр. Родственники жениха считали, что он калэ-цад, приглашенный семьей невесты, а родственники невесты — что он хусн-цад, родня жениха. На вопрос, с чьей же он стороны, он шутя ответил, что он шойшвин — сват, дружка — и перевел разговор на другую тему, да так, что все животы понадрывали. После этой свадьбы его так и прозвали — Йосл дер Шойшвин, а вскорости пастух Лейб выдал за него свою младшую дочку Бейлу.

Йосл умел делать все: он учил детей грамоте, а местного раввина — комментариям к Талмуду. Пастуху Лейбу он вылечил всех больных коз (а здоровых у него и не было), а кантору Гершу, к облегчению молящихся, поставил голос. О своем прошлом он не рассказывал ничего, и сложилось мнение, что Йосл — гер, то-есть нееврей, принявший еврейскую веру: тем более, в синагоге он велел звать себя «Иосиф, сын Авраама», а ведь все геры считаются сыновьями Авраама… Впрочем, было непонятно, откуда гер так хорошо знает священные книги, древнюю историю и бесчисленные анекдоты о цадиках, их хасидах и женах хасидов и цадиков.