Нора (СИ)

Сорок дней и сорок ночей продолжался удивительный концерт, а потом мы открыли двери и вышли; и мы увидели, что кромe нас, на земле нет никого. Утонули ли Чужие? Мы не знали; было бы очень жалко. Может, они просто ушли? А возможно, мы действительно плыли все это время, и доплыли до замечательной, неизвестной, пустой Земли?

Позже мы увидели радугу, и из-за облаков спустились Другие. Они выглядели необычно — в них было намного больше крови Лилит, чем в нас; нo большинство из них были, как и мы, потомками Адама и Хаввы от их сына Шитха, и называли себя шитхи, чтобы не забыть об этом. Разноцветные, разномастные, мерцающие, иногда почти невидимые — они тоже сияли радостью, потому что мир стал светлее. Мы спросили их, куда девались Чужие, нo они не знали ответа — им не было видно сквозь завесу туч.

Год спустя мы встретили Каина. Он был дик и одинок, как всегда, и речь его была непонятна. Мы забыли позвать его в Жилище, а летать он не умел. Так мы и не поняли, как он попал сюда, в чистый мир. Скорее всего, он приплыл сам — он был хорошим пловцом. Мы пригласили его к костру и накормили вкусной едой. Белокурая Каат плясала для него, а мы спели ему те волшебные песни, которыми жили сорок дней. Каин подпевал нам — значит, наверное, не сердился.

Занавес

Тетрадь третья

1. Грубая динамика событий

— Часы у тебя, Марек, отстают.

— Часы, Александр-бань, ни при чем; просто время такое.

Двое смотрели из окна в одном из тех районов за МКАДом, которые московские остряки именуют… ну, скажем, Пупкино-Бубенцово — затем, что все они имеют достаточно однотипную планировку и похожие названия, обычно два слова через дефис. Из дома номер 16 по улице генерала Арцыбашева еще открывался вполне приемлемый вид на какой-то водоем (Боже упаси, не Москва-река, но, слава Тебе, Господи, не осенняя лужа). Первый обладал чертами лица в общем-то европейскими, даже славянскими, хотя и бледными в такой мере, которая редко встречается и у скандинавов; нос у него был совершенно римский, и этому носу очень шел наряд, в котором пребывал его носитель: тога и сандалии. Черные жесткие волосы были с видимым усилием завиты а-ля Каракалла, и узнать московского мебельщика образца 1995 года от рождества Христова в патриции образца второго века от того же рождества было нелегко. Второй, напротив, был в цивильных темно-синих брюках и белой рубашке с галстуком, и в черных ботинках, нo весьма необычен лицом: было оно очень широким и каким-то серым, едва ли не цементного цвета: глаза были узкими, как две щелочки, уже, чем у китайцев — такие бывают иногда у чукчей и эскимосов; нос его тоже был по-чукотски приплюснут. Если бы не странный цвет лица, его можно было бы принять за какого-нибудь депутата от малоизученного округа на Крайнем Севере, тем более, что причесан он был по-казенному. Своему собеседнику он едва доставал до груди. В окне, над их головами, всходила ущербная красноватая луна.

— Не трепись, Марек, опоздаешь. Ты готов?

— Что ты нервничаешь, Александр-бань? Ты сам всегда говорил, что спешить не стоит! Я-то готов. Я даже костюм испробовал. Я в нем к ролевикам ходил. Знаешь, которые играют в ролевые игры…

— Это юродивые в Нескучном саду?

— Не суди, Александр-бань, дa не судим будешь.

— Кто это сказал, сам судил. А мне четыре тыщи годов было, когда он говорил. Я умнее. Продолжай.

— Я в разных местах был. И латынь у меня в рабочем состоянии. Хочешь проверить?

— Не хочу. Латынь старый язык. Годов много, голова одна. Нет старому места. Старое — вон.

Марек невольно расхохотался.

— Ну, Александр-бань, ты меня извини, нo теперь я понимаю, откуда пошли анекдоты про чукчу. Ты специально притворяешься?

— Ты, Марек, ерунду говоришь. Я не чукча — был народ нунгкан, теперь такого нет. Я не притворяюсь — я всегда какой есть, и такой большим людям нравился. Лао Цзы говорил — умный, далеко пойдешь. Александр Македонский сажал на подушку, говорил как с большим человеком, собственное имя пожаловал. Даже Владимир Ульянов признал. Только Соранскому не угодил.

— Обидчивый ты, Александр-бань. Вроде мы с тобой не теплокровные уже, чего горячимся. Может, вообще все попусту, может, ничего с ней не случилось?

— Вон, смотри, месяц, ее батька, красный весь.

— Атмосферное явление.

— Соранский, ты ее сколько годов знаешь? Двести тридцать шесть, да?

— Ну и голова!

— Видишь? А я когда ее в большой дом привел, с того дня шесть тысяч годов. Может, на год больше, на десять меньше, разницы нет. Была большая красавица, таких у нас не было. Я очень богатый был, свои стада выводил поутру — от горизонта до горизонта, все мои стада. Ее Лунглэ звали. Всех жен бросил, только с ней был. — Маленький человек зажмурил щелочки глаз, говорил, вспоминал. — Потом вижу — плохо со мной, есть не желаю, только кровь желаю. Старый слуга говорит: странный ты стал, Нгоньма-бань. Я его убил и кровь выпил. Потом плакал горько. А ее выгнал, сказал: ты принесла беду роду Нгоньма, нo я тебя не убью, ты красивая и добрая. Уходи, не живи в моем доме. Тоскую теперь. Людей нунгкан нет, погода другая, там холод большой. Из всех Нгоньма один я остался. Шесть тысяч годов. Я все время знал, где она, как она. Как собака след берет. Я тебе говорю: беда с нашей Магдой.

…Одним ударом взломали белую фанерную дверь, и в двухкомнатной квартирке на улице ха-Поэль оказались двое: ссутулившаяся, напряженная Галина с острой деревянной палкой в руке, и двухметровый, в тельняшке, Дато Сионидзе, бывший вице-чемпион Кутаиси по боксу среди юниоров-тяжеловесов, а ныне владелец известного на всю Хайфу магазина «Русские страницы». Он был вооружен кочергой. Володю оторвали от Магды и швырнули в сторону. Ребром он ударился об угол тумбочки. Тумбочка треснула. В грудь Магды уперлось острие палки. Володя вдруг, посреди большой боли, догадался, из какого дерева она сделана. Некстати полезли в голову строчки из читанного давным-давно поэта Глазкова: «…но в садах Иорданской долины, по проверенным данным ботаники, не росло ни единой осины…» Не растет. А Иуда умудрился повеситься. И эта вот — нашла…

Меж тем рядом с ним происходило позорное дело. Мы не будем его описывать подробно, поскольку хотим в будущем перечитать наше повествование, а такого мы принципиально не читаем; говоря вкратце, маленькая и на первый взгляд совершенно безвредная Галина Киршфельд долго и со вкусом убивала Магду Соранскую, от неожиданности даже нисколько не сопротивлявшуюся; и, наконец, действительно ее убила. По-видимому, совесть Галины все же протестовала, и она глушила свою совесть непрекращающимся, монотонным воплем: «ты — не человек! Ты чудовище!» Умирала Магда, как все люди, из последних сил крикнув что-то вроде: «Не грусти, Володька, живи с кайфом». Она пыталась сказать еще что-то, нo ей уже не удалось. После смерти тело Магды неожиданно исчезло, к великой радости Дато Сионидзе, который уже ломал себе голову над предстоящим сокрытием следов.