Мой папа – Штирлиц (сборник)

Утром я приходила завтракать. Она давала мне крутое яйцо и овсянку, а днем, придя с продленки, я получала тарелку щей без мяса, гречневую кашу с котлетой, наполовину состоящей из сухарей, а на десерт – компот из сухофруктов или печеное яблоко. За стол со мной Фокевна не садилась, ела то же, что и я, но за перегородкой, говорила, что так привыкла, но я знала – ей неудобно есть при мне, потому что у нее нет зубов. Для сына и дочери она готовила отдельно другую, вкусную еду, но за столом в горнице ел только сын. Дочь, работавшая бухгалтером на химзаводе, тоже ела за перегородкой, потому что так привыкла.

У Фокевниного сына была кличка Барин. Мать и сестра его очень боялись и во всем ему угождали. Он работал электриком в паровозном депо. На обеих руках у него не хватало по нескольку пальцев. Тем не менее в казарме считалось, что у него «золотые руки». Соседи носили ему на починку утюги, электроплитки, радиоприемники и даже телевизоры. Он всегда «приводил их в чувство». Это называлось «халтурой», и за нее ему платили гораздо больше, чем за настоящую работу. По сравнению с другими семьями Фокевна и ее дети считались «зажиточными». В казарме их уважали.

Я любила ходить к Фокевне, потому что в ее комнате легко дышалось от чистоты и порядка. Моя душа стремилась к гармонии, а у нас с мамой дома был жуткий кавардак. Она не успевала ничего делать по дому. Я, как могла, старалась помочь, но делала это по-детски неуклюже. В семь лет я сделала первую в своей жизни генеральную уборку. Придя с работы и увидев мою «чистоту и порядок», то есть лужу на полу и вещи, связанные в узел, мама вместо того, чтобы обрадоваться, почему-то заплакала. Я испугалась, но она объяснила, что от счастья тоже плачут. С тех пор вся работа по дому была на мне. Даже стирка и глажка белья, не говоря уже о полах и посуде, которую, между прочим, надо было мыть в четыре приема: сначала нагреть воду на плитке, потом замочить тарелки с чашками в тазу с горчичным порошком, потом прополоскать все это в прохладной воде и протереть чистым полотенцем.

Комната Фокевны была для меня недостижимым идеалом. С утра до вечера она, как настоящая Яга, если не куховарила, то носилась по дому со щеткой и тряпкой, то и дело что-то подметала, чистила, протирала, наяривала. Я понимала, что никогда не смогу добиться такого совершенства, но мне хотелось хотя бы к нему приблизиться. Я с завистью смотрела на чистый подоконник, на сверкающий полированный шифоньер, на бесчисленных фарфоровых узбечек с чайниками, медведей с букетами, лебедей в коронах, пионеров с собаками и без, стоявших на вышитых салфеточках, которые прикрывали поверхности комода, трюмо и телевизора. Одних Хозяек Медной горы у Фокевны было штуки четыре, и все разные. Мне очень хотелось в них поиграть, но даже дотронуться до них мне не разрешали. Нельзя было трогать и стоявшие на столе в хрустальной вазе пионы, сделанные из красных и розовых перышек. Барин привез их со службы на Дальнем Востоке, и они были ему «дороги как память».

В восемнадцать лет его призвали в армию и отправили воевать с Японией, но пока везли на Дальний Восток, война закончилась. Не удалось ему и послужить как следует – во время учений ему оторвало пальцы на обеих руках, но об армии он сохранил самые теплые воспоминания, потому что «вот где был порядок» и еще потому, что солдат хорошо кормили.

Я приходила с продленки и шла к Фокевне обедать. За окном стояла мутная февральская стужа, а пионы в вазе полыхали нездешними красками. Они выглядели совсем как настоящие цветы, а на ощупь были тепленькие и пушистенькие, как птенчики. Пока Фокевна гремела кастрюлями за перегородкой, я гладила их и нюхала. Они приятно пахли духами и щекотали нос и щеки. Мне так хотелось иметь такие же, что однажды я решилась на преступление. Но в тот момент, когда я пыталась вырвать одно из перышек, в комнату вошла Фокевна. Я обмерла, но она не закричала на меня, как сделала бы моя мама, а просто начала ворчать, что «не дело делаю».

Фокевна вообще была ворчунья. Она постоянно что-то брюзжала себе под нос. Особенно ее возмущало, что я ем без хлеба. Это она считала величайшим грехом. Когда я подросла, то узнала, что во время войны Фокевнин муж погиб, оставив ее одну с четырьмя детьми. «По блату» ей удалось устроиться на хлебозавод, работавший на армию. Производство было круглосуточное. Нередко женщинам приходилось возвращаться домой со смены в кромешной темноте, поэтому поодиночке никто не ходил. Как-то раз случилось, что Фокевне, которая и в то время была очень маленькой и щуплой, пришлось возвращалась домой одной. Она шла, хватаясь за заборы, как вдруг кто-то подскочил, сбил с ног, вырвал из рук сумку с карточками и исчез. Фокевна даже пикнуть не успела. А отсутствие карточек означало голодную смерть. Чтобы спасти детей, она украла на работе буханку хлеба, разорвала ее на мелкие кусочки, запихнула в лифчик и хотела вынести за ворота, но охранник заметил, что как-то уж больно она поправилась, ощупал ее и обнаружил кражу. Фокевну судили, дали год лагерей. Сына отдали в ремесленное училище. Девочки оказались в детдоме. Младшая умерла. Оставшиеся в живых дети не простили матери ее «судимости». Они выросли сталинистами и во всех бедах обвиняли врагов народа. Фокевна пыталась загладить свою вину перед ними всю жизнь.

Она никогда не шутила и ничего интересного мне не рассказывала. Она осуждала меня за то, что я умничаю, то есть норовлю читать во время еды, и искренно считала, что от книг можно сойти с ума. Вся ее жизнь сводилась к суете по хозяйству, но я почему-то частенько вспоминаю ее, до сих пор питаю слабость к фарфоровым статуэткам, печеные яблоки предпочитаю всем другим десертам, и если не пишу рассказы, то шныряю по квартире со щеткой и тряпкой, и все время что-то чищу и наяриваю.

Баба Соня

Раз в год мы ходили в гости к бабе Соне, матери маминой лучшей подруги тети Ляли. Тетя Ляля жила в Москве, где были метро и Красная площадь и куда я очень любила ездить, но почти никогда не ездила, только один раз, да и то зимой. Мы с мамой жили в Орехово, где были фабрики и казармы, а баба Соня за рекой, в Зуево, недалеко от колхозного рынка и кинотеатра «Заря». Еще в Зуево были химкомбинат, частный сектор и бараки. Баба Соня жила в бараке. Это был по окна вросший в землю глиняный домишко, в котором даже кухни не было. Керосинки воняли в общем коридоре, а уборная во дворе. Соседей было человек двадцать, и все они называли бабу Соню «грязной жидовкой», хотя в комнате у нее было чисто, светло и вкусно пахло яблочным пирогом, кисло-сладким мясом и флоксами.

Флоксы стояли на столе в вазе и в литровых банках на подоконнике, комоде и даже на полу. Кроме того, они в изобилии росли под окном. Оно находилось так низко, что через него можно было легко перелезть в маленький садик, в котором сразу начинала кружиться голова от пестроты, запахов и звуков. Мне казалось, что цветы шумят, как на первомайской демонстрации. Силясь заглянуть через забор, тянули свои лохматые головки золотые шары, «воображали» друг перед другом модницы-георгины, скромничали астры, дудели в дудки табаки, свистел в свистульки душистый горошек, пели хором флоксы и под ногами у взрослых шныряла детвора: петуньи, маргаритки, настурции. А на все это цветочное простолюдье надменно взирали начальственные гладиолусы. В садике было волшебно. В нежных лучах августовского солнца серебром отливали яблоки, сверкали агатовые вишни. Глядя на все это великолепие, даже не верилось, что с другой стороны на скучной немощеной улице жмутся к забору лопухи и крапива да роются в пыли беспризорные куры.

Мы бывали у бабы Сони только в августе, в день ее рождения. Поэтому садик мне и запомнился таким буйно цветущим. Но даже зимой в ее комнате было зелено от домашних растений. Казалось, они обожают ее. Она ухаживала за ними, как за родными детьми, и даже воду специально отстаивала в банке с серебряной ложкой, чтобы они не травились хлоркой.

Иногда мне приходило в голову, что баба Соня тайно подкармливает их яблочным и вишневым вареньем. Его у нее было так много, что на полках все банки не умещались, и многие стояли прямо на полу вдоль плинтусов. Мне было непонятно, зачем бабе Соне столько варенья, ведь тетя Ляля сладкого не ест, потому что «думает о фигуре», у сына ее, Леньки, диатез, а самой бабе Соне, даже если она будет в день съедать по целой банке, все равно за зиму всего не переесть. Уходя от нее, мы с мамой всегда уносили с собой баночку варенья, а хотелось уносить много. Потому что ту, единственную, мы съедали в первый же вечер.