Мой папа – Штирлиц (сборник)

Несмотря на волшебный садик и вкусные вкусности, к бабе Соне я ходить не любила. Лучше бы уж тетя Ляля с Ленькой сами к нам приходили. Баба Соня была нудная. Она жаловалась на соседей, ругала Леньку за то, что у него грязные руки и уши, а тетю Лялю за то, что та вышла замуж за алкоголика и вот теперь все за это расплачиваются. Мне за бабу Соню было стыдно. Тетя Ляля была хрупкая, утонченная, пахла французскими духами, яблочный пирог называла «паем» и по секрету рассказывала маме о каких-то красавцах с «миндалевидными глазами», с которыми в свободное от работы время ходила в ресторан и ездила в Сочи.

Тетя Ляля никогда с бабой Соней не спорила и явно ее боялась, но нам с мамой объясняла, что «просто не хочет маму расстраивать». В свободное от работы время тетя Ляля «стояла в Москве в очереди на жилплощадь», а Ленька, пока очередь не подошла, жил с бабой Соней в бараке.

Наверное, я недолюбливала бабу Соню из сострадания к Леньке, потому что еще в самом начале дня рождения он уже чуть не плакал от того, что его мама скоро уедет и он вновь останется один на один с бабкой, которая будет ему закапывать в глаза альбуцид и доставать серу из ушей. Я не понимала, почему тетя Ляля не может взять его с собой в Москву. Однажды мама объяснила мне, что тетя Ляля «пытается устроить свою судьбу». Я спросила: «А почему ты не устраиваешь свою судьбу?». Мама ответила: «Потому, что я сирота».

Глядя на милую, обаятельную, всегда нарядно одетую тетю Лялю, мне хотелось быть точь-в-точь как она, носить на шее шелковый шарфик, подкрашивать стрелочками глаза, ходить в рестораны и «устраивать свою судьбу». Только я ни за что на свете не променяла бы маму на бабу Соню, от которой у всех портилось настроение, и она ничем не напоминала молодую женщину с глазастеньким младенцем на руках, сидевшую рядом с широкоплечим военным в форме без погон на фотографии на комоде. Я знала, что военный – это отец тети Ляли, а младенец – она сама. Я даже знала, что черноволосая женщина с туманным выражением лица – это баба Соня, только поверить в это никак не могла.

Какой-то скрытый ад таился в бабе Соне. В ее присутствии хотелось плакать, хотя меня лично она никогда не ругала. Однажды я спросила у мамы: «А почему баба Соня такая?». Мама ответила: «В ее глазах скопилась вся скорбь еврейского народа». Тогда я не поняла, что она имела в виду. Лишь когда я подросла, тетя Ляля рассказала мне, что баба Соня очень любила мужа, с которым прожила всего три года. Он погиб в первый день войны. Баба Соня всю жизнь хранила ему верность и считала, что он спас ее от верной смерти, потому что в мае сорок первого насильно заставил остаться с ребенком в гостях у своей матери в Подмосковье, а сам вернулся в маленький городок, где служил пограничником. Он назывался Брестом.

У бабы Сони было шестнадцать братьев и сестер, но кроме нее в войну выжила только одна сестра – Ира. Она жила в Минске. В июне сорок первого по путевке от завода она поехала отдыхать в Крым, но, как только вышла в Севастополе на перрон, объявили о начале войны. Пришлось срочно возвращаться домой. Поезд, в котором Ира ехала, разбомбили, ее контузило, она на всю жизнь оглохла, но все же уцелела, а вот муж ее и двое детей погибли в минском гетто. Ира жила неподалеку от бабы Сони и наводила на меня еще больший ужас. Она не говорила, а выла. После встречи с ней я не спала несколько ночей.

Антонина Григорьевна

Летом мы с мамой изредка ездили «на дачу» к ее брату дяде Аркаше в деревню Кошкино. Почему изредка? Я могла только догадываться. Мама брата любила, но говорила, что он эгоист и у нее на него нервов не хватает. На меня у нее тоже нервов не хватало. Собираясь в Кошкино, мама из доброй и веселой превращалась в нервную и злую. Она запихивала в сумку заранее купленные кульки и свертки, и, хоть я ее ни о чем не спрашивала, раздраженно объясняла мне, что не может приезжать в деревню, где в сельпо продают лишь мыло да веревку, с пустыми руками. Подгоняемая страхом опоздать на электричку и попасть в перерыв, мама бежала к станции, таща меня за руку так, будто хотела ее оторвать и не с целой со мной, а только с одной моей рукой приехать в Кошкино. Потом она заставляла меня переходить на «нашу» платформу не по гремучему железному мосту, а прямо через рельсы, от чего я начинала дрожать, как овечий хвост. Трусость моя маму раздражала безмерно, хоть она и понимала, что взялась эта трусость не из воздуха, а оттого, что наш сосед Толян по пьяной лавочке попал под электричку и ему отрезало обе ноги.

Дойдя до платформы, надо было взойти на нее по узкой шаткой доске, что очень страшно, потом, уткнувшись в мамин подол, дожидаться, когда прогрохочут мимо обожженные цистерны, платформы с зачехленными танками и вагоны, на которых написаны какие-то буквы. Электричка, как всегда, опаздывала, а когда наконец приходила, под мамины окрики нужно было собраться с силами и переступить через пропасть с платформы в тамбур. Тут временно можно было передохнуть, так как в полупустом вагоне воскресной электрички приятно сидеть у окна и смотреть на салютующие шлагбаумы, бараки поселка Текстильщиков, украшенные гирляндами сохнущего белья, «сумасшедший дом», завод «Холодильник», пруд, кишащий купальщиками, сосновый бор, где мы с мамой осенью искали грибы и громко заклинали: «Белый-белый, попадись!». Вот так бы ехать и ехать, но электричка замедляла ход, и вновь требовалась вся моя смелость, чтобы вышагнуть из тамбура на платформу и через гудящие от уходящей электрички рельсы перейти в совсем другой мир.

Там было тихо-тихо и пахло не пылью и бензином, а хвоей, огородами, рекой и совхозными полями. Иногда с реки доносился вой моторки или с неба рев реактивного самолета, и опять деревня погружалась в воскресную дрему. Мы шли к дядиной калитке мимо давно перелезших через усадебные заборы картофельных огородов. У дядиной соседки, которую, несмотря на старость, все почему-то называли Дуськом, срывался нам навстречу кобель Хмурый, и хоть не добегал, потому что цепь не пускала, лаял так, что я снова превращалась в дрожащий овечий хвост. Мама тянула меня за руку, обещала, что «в один прекрасный день» кобеля этого отравит, но я ей не верила и с места не двигалась, пока Дусек не выбегала и не утаскивала Хмурого в дом.

В детстве я так боялась собак, что даже в собственный двор одна выйти не решалась. У нас в городе было полным-полно бродячих собак. Мама пыталась меня вразумить тем, что, мол, дворняг бояться нечего, все зло только от людей. Я понимала, что она права, но страх побороть не могла. Когда я была еще совсем маленькой, наш пьяный сосед, которого все в казарме называли Селаводом, хотя его настоящее имя было Всеволод, ради смеха спустил на нас с мамой свою голодную овчарку Альму. Та бросилась на нас, сбила с ног, но не покусала, а только мамину сумку порвала в лоскуты. С тех пор и возник этот страх.

Двоюродный брат Петька был младше меня на целых два года, но собак совершенно не боялся. Видя, как я прячусь за маму, он смеялся и называл меня «женщиной». Как-то раз за столом он сказал: «Молчи, женщина!», я спросила: «А ты кто?». Он хитро подмигнул и сказал: «А я татарин». Мне было тогда шесть лет, а Петьке четыре года. Взрослые очень над нами смеялись.

Я хоть тысячу насмешек готова была пережить, лишь бы не выходить без мамы в огород, где за забором бесновался Хмурый. А выходить надо было. Туалет находился в самом дальнем углу усадьбы, в деревянной, жужжащей мухами будке, от которой сильно воняло. Обычно я терпела, сколько могла, но наконец не выдерживала и просила маму проводить меня в туалет. Нехотя отрываясь от застолья, она шла со мной в огород и пока, изнывая от брезгливости, я сидела в будке, собирала малину, которая почему-то особенно густо росла именно вокруг туалета. Когда я выходила, она награждала меня за муки душистой горстью. Я собирала малину губами с ее ладони и до сих пор помню душистое, сладкое, теплое, мягкое ощущение маминой близости.

От улицы дядин дом был отгорожен плотным забором, но и без него дом нельзя было разглядеть из-за густых зарослей сирени. Лишь сверху, как шапка, торчала зеленая крыша, да удивленно, как кудреватые брови, вздымались над окнами резные наличники. Однако вся эта неприступность была только видимостью. Забор охранял дом от улицы, а вот от соседей и их огородов дядину усадьбу отделял лишь жиденький в редкую палочку плетень, так что сквозь него можно было наблюдать не только за жизнью соседей, но и, не напрягая ушей, слышать, о чем, с трудом разогнув радикулитную спину от картофельной грядки, беседует с приезжими, идущими с электрички, горластая Дусек.