Из жизни единорогов

Я курю. Очень сосредоточенно курю.

— Все больше и больше проникается… — с видом знатока констатирует Яков.

— Не стыдно? — наконец, не выдерживаю я.

— Ладно-ладно, Сенча, — Яков хлопает меня по плечу, — не обижайся. Пойдем мы тебя наливочкой угостим, а ты нам расскажешь, где вы с этим перцем друг друга подцепили.

Я со вздохом иду за ними на кухню, едва успев издали махнуть рукой Гарику. Мне и самому охота услышать от них, откуда они знают Штерна, и что у них там за тема со Стивом. Меня усаживают на кухне, наливают что-то высокоградусное из коньячной бутылки, в которой плавает какая-то разлапистая дрянь. Я цежу ее мелкими глотками — из экономии: напиться хочется, а больше явно уже не нальют.

— Ну, давай, рассказывай…

— Да что рассказывать. Я работаю в библиотеке, а это наш самый злобный читатель Штерн.

— Штерн! Гляди-ка ты! — хмыкает Алекс.

— Как-то неправдоподобно… — скептически замечает Яков. — Ты веришь?

— Не-а, — отвечает Алекс. — Ты бы стал знакомиться с девушкой в библиотеке?

— Да я в такие места вообще не хожу! — деланно возмущается тот.

— Я бы тоже не стал. Но он не мы.

— Он не мы, — соглашается Яков. — Он с девушками не знакомится. Так что давай колись, Сенча! Мы же не спрашиваем тебя, чем ты его подцепил, — с ударением произносит он. — Мы спрашиваем, где. А то вон Стива с ним уже несколько лет нигде увидеться не может. А ты раз — и приводишь! Давай, колись! Не в «Лабрисе» же вы познакомились… — и он делает очередную свою потешную рожу, вытаращив глаза на Алекса.

— Между прочим, дорогой Яков, ваша осведомленность меня очень и очень настораживает…

— Между прочим, дорогой Алексей, моя осведомленность ничуть не больше вашей! Про «Лабрис» я знаю только то, что нас с вами туда никогда пустят.

Я пытаюсь представить одного и другого с их нарочито мужской лирикой в «Ларисе» и прыскаю со смеху. Библиотека их, видите ли, не устраивает…. Ладно, сами напросились!

— Хорошо, расскажу. Но сначала расскажите мне, что у них со Стивом может быть общего.

Они какое-то время переглядываются.

— Что может быть общего? Да все у них общее! Гоха Стиву когда-то тексты писал, музыку они вроде напополам сочиняли. А потом Гохе надоело.

— Подожди, какие тексты? Какую музыку?

— Ну, вот эти, с которыми Стив до сих пор выступает.

— То есть автор всего этого стивиного творчества — на самом деле Штерн?! Но это же

невозможно слушать!

— Ну, уж ты сразу! Во-первых, очень даже возможно и все слушают. Там довольно много хорошего. Мало ли, что лично тебе не нравится, — вступается Яков. — Во-вторых, не всего. Они вместе только начинали. Гохиного там, конечно, больше, но без Стива бы ничего не вышло. Стив — лицо группы. У него драйв, у него харизма, у него внешность…

— А у Штерна не внешность, что ли?! — я пытаюсь представить его с электрогитарой или за клавишами и понимаю, что уже одного этого будет вполне достаточно, а что он там будет петь, женской аудитории вообще будет не важно. Но тексты, тексты…

— Это сейчас у него внешность, — усмехается Алекс. — А на втором курсе Универа, знаешь, обычный такой был еврейский мальчик из музыкальной школы.

— Как, впрочем, мы все, — высовывает язык Яков.

— Бр-р-р… у меня все равно в голове не укладывается! — не могу успокоиться я. — Нет, Стив, конечно, кумир миллионов…. Особенно у девушек. Но… Но это же невозможно! То, с чем сейчас Стив выступает, это же просто какая-то романтическая сопливая муть. Откровенная попса, только в рок антураже!

— Сенча, ты не прав! Более того, ты не права! Нормальная музыка, нормальный рок. Последние пару лет, после того, как они сменили клавишника, они вообще стали очень недурно звучать. Я тебе как музыкант говорю. Так что давай, будем откровенны, у тебя просто специфические требования к тематике. Ты не любишь, когда поют про то, что все хорошо. Особенно, если это про любовь. Видимо, потому что не веришь, что так бывает… Вот и все!..

Ну, все, заткнули меня, застыдили… Все же редко Яков бывает таким серьезным.

— Ты знаешь, — задумчиво добавляет Алекс. — Я думаю, что Гоха сам в какой-то момент изменил отношение к тому, что они делали. И вообще, кажется, все забросил. И музыку, и стихи… И даже появляться на людях перестал…

— Довольно давно, кстати. Лет восемь назад, или нет, девять… Да, девять лет… Так что давай, колись, где ты его подобрал!

— В «Лабрисе» и подобрал. Точнее, это он меня подобрал…. — и видя, что они мне уже совсем не верят, я вкратце рассказываю им историю моего «совращения», всячески стараясь выгородить Штерна, чтобы его, не дай бог, не заподозрили в порочащей связи.

— Исключительно деловые отношения. Я у него угол снимаю, пять с половиной квадратных метров.

Они смотрят друг на друга, какое-то время еще держатся, сжав губы и подрагивая ноздрями, но вдруг оба не выдерживают и одновременно начинают ржать. Они смеются так громко и неудержимо, что чуть не падают с табуреток. В кухню начинают заглядывать любопытные гости, интересуются у нас, что случилось, каждым своим вопросом провоцируя очередной взрыв хохота.

— Ты веришь? — спрашивает раскрасневшийся Яков, вытирая большим пальцем слезу.

— Да, — сквозь смех отвечает Алекс. — Да, теперь верю. Это действительно в его духе!

Они снова смеются, но уже почти без сил.

— Нет, Сенча! Это здорово! Это самая прекрасная разводка на секс, о которой я слышал!

— Какая разводка?!

— Подожди, — Яков перестает смеяться, но все еще весело глядит на меня. — Ты что, серьезно думаешь, что два разнополых человека могут спокойно жить в одной комнате?

— Да я не думаю! Мы уже в ней живем!

Ответом мне — новая смеховая истерика. И откуда в них столько энергии?.. В какой-то момент они более-менее успокаиваются и снова встречаются глазами.

— Ну, главное мы все-таки выяснили! — говорит Яков. — С Гохой все в порядке! А вот с тобой, Сенча… — и они снова смеются.

Мне страшно обидно за Штерна, у которого явно ничего не в порядке — с этим его отшельничеством, с этой его тайной, но явно неразделенной любовью, с этим его неприятием самого себя как красивого человека. И при этом мне очень не нравится то, что подразумевают эти два долбоеба под словом «в порядке».

— Слушайте, ну нельзя же так! Нельзя судить о человеке по самим себе!

— Да ты-то что вообще в этом понимаешь?

— Это я-то ничего не понимаю?!

Дальше начинается уже обычная пьяная свара на тему того, кто и нас более искушен в половом вопросе — как у нас уже неоднократно бывало с Яковом. На этот раз, правда, спор идет не обо мне, а об отсутствующем персонаже, но дела это не меняет. От полового детерминизма и роли гормон в принятии решений мы довольно быстро переходим к свободе воли. Тут я начинаю не к месту цитировать Дунса Скота и даже коварно привожу в нужном мне аспекте Августина, после чего Яков не выдерживает и уже в голос орет:

— Говно твой блаженный Августин! Говно, слышишь! Уж он-то точно тут ничего не понимал!

— Это Августин-то ничего не понимал?! — ору я, совершенно забыв, что в личной жизни гиппонский епископ как раз придерживался позиции Якова.

При мне, как известно, нельзя говорить гадости про средневековых философов, потому что я перестаю себя контролировать. На поднятый нами шум стекается еще больше зрителей. Они набиваются в тесную кухню, чуть ли не делают ставки, подбадривают — кто Якова, кто меня. В образовавшейся вокруг нас толпе я внезапно замечаю пронзительную синеву штерновых глаз. Он уже порядком пьян, при этом совершенно сияет и, кажется, страшно увлечен нашим спором. Я замечаю у него в руках какую-то подозрительно мелкую трубку, которая тут же идет дальше по рукам.

— Давай, Сенча, вжарь этим технарям! — кричит он мне, выпуская из ноздрей клубы дыма, из-за чего становится похожим на дракона.

Приходят вестники мира и сообщают, что Гарик, наконец-то дождался всех своих музыкантов, народ распаковывает инструменты. Таким образом, у нас еще целых пять минут, в течение которых мы можем базарить, а потом надо идти в комнату.