Ключ от двери

Мистер Джонс ходил по рядам, следил, как подви­гается дело. Брайн услышал вдруг, как за несколько пар упозади него кого-то яростно дубасят. Он почувствовал внутреннюю дрожь.

— Идиот! Оболтус! Тупица! — рычал мистер Джонс вместе с каждой звучной оплеухой. — Начинай все сначала.

Остальные встревожились, то ли они делают. После­довало еще несколько подобных же эпизодов, и тут Брайн заметил, что мистер Джонс смотрит через его плечо к нему на парту. На спину и затылок Брайна посыпались удары.

— Нет, дальше, кажется, уж некуда! Боже правый! — завопил мистер Джонс в притворном отчаянии. — Боже, боже! Нет, вы только представьте себе! Вы просто не по­верите! Этот чурбан нарисовал картинку! Нарисовал, по­нимаете?

Брайн сидел, охватив голову руками, и недоумевал. «За что он меня колотит? И уж пусть бы колотил, так надо еще осрамить перед всем классом, рассказать, что я сделал такую дурацкую ошибку». Трудно было удер­жаться и не заплакать, от слез спасла только волна охва­тившей его нестерпимой ненависти. Он мысленно изрыгал одну хулу за другой, перебирая все гнусные слова, ка­кие отец вполголоса посылал по адресу матери. Мистер Джонс не отходил, готовый снова ударить, а в воображе­нии Брайна проносились яркие, живые, упрятанные за колючую проволоку образы. Почему его не берет смерть? И он все разжигал в себе ненависть, воздвигая плотину от слез.

—Ты должен написать, дать описание, письменный портрет капитана. Словами надо нарисовать, — мычал ми­стер Джонс. — Слышишь?

Брайн тихо ответил, что да, слышит, и мистер Джонс, на прощание стукнув его разок, зашагал дальше.

Обнаружилось еще несколько рисунков, и авторы их поплатились за свою ошибку так же, как и Брайн. Мистер Джонс дошел наконец до своей кафедры, сжимая и раз­жимая кулаки, чтобы остудить их. Весь конец урока класс кипел беззвучной ненавистью.

— Я и не подозревал, что у нас в классе столько ху­дожников,— сказал он, и серые глаза его сверкнули опас­ным добродушием. Несколько умников, никогда не совер­шавших ошибок, рассмеялись шутке, почуяв, что от них этого ждут. — Если бы я в свое время, когда был маль­чиком, допустил подобный ляпсус, — продолжал мистер Джонс, — меня бы избили ножкой от старой подставки для классной доски. Мой учитель пускал в ход ножку от подставки, чтобы вколотить в нас разум.

Еще шутка, хотя теперь смех уже был слабее. Плечи у Брайна все еще ныли. «Чего тут смешного? — прошеп­тал он сквозь зубы. — Сволочи проклятые. Поскорей бы старый Джонс окочурился. Почему он не подыхает, по­чему эта старая свинья не подыхает? Ему уж, наверно, шестьдесят, если не больше. В отставку он ни за что не выйдет, слишком любит колошматить ребят».

6

Сколько раз Вера говорила себе, что, если у мужа приступ дикого, тупого гнева, ей не надо злиться, не надо обращать на это внимания, ведь жизнь от этого стано­вится вдвойне хуже. Когда пособие было все до копейки истрачено, он сидел у каминной решетки в тесной ком­нате, низко опустив голову, молчал — говорить было не о чем. Она знала его мысли наизусть, знала, что он клянет судьбу, ее, ребятишек, правительство, своих братьев, тещу и тестя — все и вся, что только приходит ему в голову, и Вере было противно: так бесноваться из-за того, что у него нет каких-то паршивых сигарет!

Он глядел на стены, на жену, на детей, снова на жену, пока все, кроме Веры, не вышли из комнаты.

Вера не выдержала:

— Опять зверем смотришь. Что еще? Сигарет, что ли, нету?

Он уставился на нее, взбешенный.

— Да, нету. И жратвы тоже.

Ярость одного лишь разжигала ярость другого.

— Ну и что же? — проговорила она вызывающе. — Я-то что тут могу поделать?

— Пошли Брайна, пусть одолжит пару шиллингов у твоей матери, — предложил он последнее отчаянное сред­ство, к которому, как он знал, Вера не прибегнет.

— Не могу, — сказала она громко страдальческим го­лосом, — Ведь я ей еще с прошлой недели долг не отдала.

— Жмоты проклятые, ничего из них не вытянешь.

— Не приходилось бы просить, кабы ты пошел поис­кал работу, заработал бы хоть что-нибудь, — сказала она, готовая расплакаться от его и своих несправедливых слов.

Он смутно сознавал, что мог бы многое ответить ей на это, но выжал из своего запрятанного внутри отчая­ния лишь несколько слов протеста:

—Работал бы, кабы была работа. Я всю свою жизнь работал, побольше, чем другие. — Он вспомнил вчерашний безрезультатный поход, всю много раз повто­рявшуюся историю.

— Дали тебе работу?

— Нас там пришло слишком много.

— Сволочная жизнь.

Тогда он сказал ей с горечью:

— Не беспокойся, скоро я понадоблюсь, уж я это знаю.

— Надо бы вам всем держаться вместе и показать им как следует. На куски разорвать всех этих прохво­стов.

— Когда в брюхе пусто, не очень полезешь драться. Помнишь, что сделали с теми беднягами из Уэльса? Об­лили из пожарной кишки.

— Когда-нибудь они за все расплатятся, — сказала Вера. — Их черед придет, вот увидишь.

Теперь он ей говорил:

— И потом, я ведь, кажется, даю тебе тридцать во­семь шиллингов, не так, что ли?

— И надолго этого хватает, как по-твоему? — только и могла она сказать.

— Не знаю, куда ты их деваешь, — только и нашел он, что на это ответить.

— Можешь, думаешь, я их в помойку бросаю? — крикнула она пронзительно, делая шаг к двери.

— Не удивился бы.

— Тебя ничем не удивишь, дубина!

Она ждала, что он вскочит и ударит ее или швырнет чем-нибудь, что под руку попадется. Но он не двинулся с места.

Перебранка продолжалась. Спорили глупо, бессмыс­ленно, безнадежно. Брайн слушал, стоя под окном, и ка­ждое слово было для него хуже, чем десяток ударов ку­лака мистера Джонса. «Ругаются», — говорил он себе, и сердце, зажатое в тиски, готово было разорваться.

Маргарет стояла тут же.

— Из-за чего ругаются?

—Из-за денег.

— Ты мне скажи, когда они перестанут, ладно, Брайн?

—Стой и жди со мной здесь, — сказал он, заглянул в окно и увидел, что отец по-прежиему сидят у каминной решетки, бледный, сгорбив плечи. А мать у стола смотрит газету. — Еще не кончили, — сказал он сестре.

Они не заходили в дом дотемна, потом вошли, на­деясь, что настроение отца стало лучше, что мать каким-то чудом выпросила, или одолжила, вымолила, или украла у кого-нибудь, или колдовством раздобыла для него сигарет.

Как-то раз, чувствуя, что ссоры не избежать, Ситон надел пальто, сел на велосипед и покатил по улице. Час спустя он вернулся, уже пешком, но с сигаретой во рту и в каждой руке держа по кульку с едой. Брайн пошел следом за ним в дом и увидел, что отец положил кульки на стол и протягивает Вере сигарету.

— А велосипед твой где?

—Принес еды тебе, видишь? — сказал он суетливо, с гордостью.

Она закурила сигарету и рассмеялась.

— Спорю, что ты его загнал.

— Загнал, голуба моя.

— Вот стервец, — сказала она, улыбаясь.

— Чего я только для тебя не сделаю.

—Да я знаю. Только я терпеть не могу, когда ты мне хамишь.

Он обнял ее.

—Никогда я тебе не хамлю, голуба. А если хамлю, так уж ничего не могу с собой поделать.

— Сукин ты сын, вот ты кто, — улыбнулась она.

— Ничего, Вера, голуба моя.

— Сколько ж ты за него выручил?

— Пятнадцать шиллингов. Я его загнал у Джеки Блоуера.

Он купил велосипед всего с год назад, вечно с ним возился, то менял лампочку в фонаре, то ставил новые тормоза, которые кто-то ему дал, то приделывал звонок — нашел где-то; часами чистил и смазывал. Ей бы и в голо­ву не пришло, что Ситон может с ним расстаться.

—Захожу в одну лавку, там предлагают шесть шил­лингов. Шесть шиллингов! «Послушай, — говорю, — прия­тель, ведь это не краденый, мой собственный!» И вышел. На прощание еще сказал им, куда они могут отправить свои деньги, понимаешь? Так прямо и выложил.

—Да уж представляю себе. . .

Ситон снял пальто и кепку, придвинул стул к столу. Заметив Брайна, снова встал.