Часть вторая. Свидетельство Густава Аниаса Хорна (Книга первая)

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Тутайн и Эгиль уже достали тяжелые, подбитые овчиной тулупы для дальних поездок. Припоминаю: они, как два бесформенных куля, вошли в залу и остановились возле печки, в которой горел огонь, будто им, с головы до ног закутанным, было недостаточно тепло. Они собирались выезжать; но какое-то препятствие еще их задерживало: слово, которое должно было прозвучать. Я сидел за столом и сверял корректуры. Мой издатель слишком поздно отдал гравировщику пластинок три мои работы, и теперь внезапно, перед самым Йолем, все это на меня обрушилось. Недовольный и отягощенный сомнениями, я сидел перед синей невнятицей негативных оттисков. А эти двое, готовые отправиться в путь, стояли возле печки и ждали, когда прозвучит слово. Уже довольно продолжительное время я больше не улавливал смысла нотных знаков. Партитура таяла под моим взглядом, как мокрый снег на коричневой пашне. Наконец я вытащил из кармана маленькую коробочку, открыл ее и показал им содержимое: два золотых кольца.

— Вот, собираюсь обручиться, — сказал я тихо.

— Я так и думал, — отозвался Тутайн столь же тихо.

Затем они вышли и поехали по своим делам.

Меня не вполне удовлетворил исход разговора. Коробочка снова исчезла в кармане пиджака. «У него-то для ежедневного успокоения есть Эгиль», — подумалось мне. Других мыслей не было. Большое черное поле, не освещенное ни солнцем, ни луной, раскинулось передо мною.

Я хотел закончить корректуру. Я снова воодушевился тем, что сочинил. Вероятно, это внушило мне немного надежды. Ведь не может быть, что, надевая Гемме на палец кольцо, я совсем ни на что не надеялся.

Она очень удивилась, что все вышло именно так. Однажды утром, когда я знал, что целый день буду дома один, я отправился к ней и привел ее в наше жилище. Я заранее поставил на стол две свечи, два бокала и бутылку шампанского. Хольгеру я сунул деньги, строжайше запретив показываться мне на глаза в ближайшие часы. Я зажег свечи, пододвинул бокалы, наполнил их шипучим вином. Потом достал кольца и разделил их между ею и мною. Я протянул ей один бокал, себе взял другой. Мы выпили. Сердце мое так сильно колотилось о ребра, что и речи не могло быть ни о какой мысли, ни о каком отчетливом ощущении. На ее лице я прочел удивление. Немой вопрос. Ее зрачки, янтарно-коричневые, приобрели более темный оттенок… Потом мы лежали в объятиях друг у друга. Мы, значит, уже пересекли трухлявый мостик над опасными водами. Я крепко вцепился зубами в ее губы. Неудержимо, двигаясь с двух сторон, приближались мы к прекрасному единству плоти. Уже и ладони наши толкнулись одна к другой. Но тут еще раз всколыхнулось в нашей душе что-то наподобие ядовитой ненависти — последний всплеск внутреннего сопротивления. То Неизвестное, которым каждый человек является для другого, прорвало плотину взаимной склонности. Воды прошлого, черные и непроницаемые, захлестнули волю к самопожертвованию. Груз вины, которая с каждым новым рождением проникает из чрева матери в жалкое, еще совсем юное существо, уже был здесь, причем ее вина отличалась от моей, как мужчина отличается от женщины. Но моя вина увеличилась за годы заговора. Что она в то мгновение наверняка почувствовала. Она задрожала от страха перед моим телом. Это прошло. Мои руки почувствовали, что это прошло. Ее груди, остроконечные и налитые, выставились мне навстречу. Великое животное чувство развертывалось. Трава должна расти. Цветок должен раскрыться. Если шафран оплодотворен, появятся плоды. Природа, невозмутимая, исполненная безграничного равнодушия, которая не знает жалости и не хочет творить ни добра, ни зла, но твердой рукой вплетает в цепь времени рождения и смерти, пожирающих и пожранных, чередует черные и белые звенья, чтобы ни смерть, ни жизнь не получили преимущества друг перед другом, — у Природы есть для обреченных на плотское существование только один дар: короткий прилив прохладительной страсти.

Я потянул Гемму вниз, на ковер перед печкой. Последний наш страх улетучился. Я орошая ее тело поцелуями и своим желанием, и внезапно мы оба поверили, что знаем друг друга и можем друг другу доверять, — без всяких на то оснований, потому только, что видели друг друга и лежали рядом. И, теплокровно соприкасаясь, входили друг в друга. Мы уже не чувствовали равнодушия мироздания и того, что вся наша добродетель сводится к утрате собственной воли. Бархатные ароматы юной девичьей кожи сомкнулись надо мной. И заманивающее самораскрытие Геммы я вознаградил тем, что повел себя с ней как мужчина. — Так уж устроена наша плоть.

После полудня она ушла от меня, с кольцом на пальце, чтобы сказать своему отцу, что помолвлена. — Ее мать два года как умерла; Гемма показала мне на кладбище ее могилу. — Отец, сказала Гемма, не одобрит помолвку. Дочь должна вести для него хозяйство, так он думает. Он одинокий человек, чуть ли не изгой: офицер, штабс-капитан, слишком рано отправленный на пенсию. — Она твердо решила не слушать его доводов.

Тутайн, вернувшись, сразу заметил, что у меня на пальце кольцо.

— Вот оно, значит, как, — сказал, словно обращаясь к себе самому.

Эгиль взял мою руку в свою, рассмотрел кольцо и проронил:

— Оковы. Это тебе не к лицу.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Теперь их поездки по округе закончились. Они начали обустраиваться в доме. Тутайн простил мне мою любовь и не выдвигал никаких возражений против помолвки. Как два укрывателя краденого, они воспользовались моей пьяной слабостью, и я это допустил. Так рыба-самец с нарушением функций мозга не боится руки человека, пытающегося его поймать: потому что всякое соприкосновение означает для него сладострастие струящегося семени. Даже когда у него высохли жабры, когда он выброшен на берег, в темной полости его чешуйчатого тела еще гнездится ощущение безграничного простора.

По прошествии нескольких дней Гемма стала нашим ежедневным гостем. Эгиль склонялся перед нею в поклоне и говорил ей лукавые слова. Тутайн изобрел формулу: «Друг нашего друга».

Между нами четырьмя вскоре установились доверительные отношения, как если бы всем нам, без разницы, было по двадцать. Как бы часто Гемма ни навещала нас, вечером, ровно в девять, она покидала наш дом. Говорила, что из-за отца не может оставаться дольше: он, дескать, нуждается в ее помощи.

Я нанес визит этому рано состарившемуся человеку и представился ему. Он встретил меня очень торжественно, одетый во все черное. Произнес пространную речь. Только одно его высказывание показалось мне важным: Гемма, мол, не выйдет замуж, пока не достигнет совершеннолетия; он ей не разрешит. Против самой помолвки он, дескать, ничего не имеет, как и против частых посещений нашего дома. Молодые мужчины нуждаются в деньгах, девушки — в поцелуях. — Вскоре он нанес мне ответный визит. Вволю насладился застольными радостями, выпил много бургундского вина. Он сказал нам троим: «Сообщество красивых мужчин…» И через какое-то время, обращаясь теперь ко мне: «Почему именно вы стали представлять опасность для Геммы?»

Я не нашелся что на это ответить.

Он еще раз выразил свою озабоченность:

— Гемма ведь не невеста всех троих, с равными долями участия?

Тутайн засмеялся. Я покачал головой. Эгиль присвистнул сквозь зубы: «До такого пока что никто из нас не додумался». Гемма покраснела до корней волос. И прямо взглянула в лицо отцу; но уголки ее губ, казалось, горестно опустились. Отец, поймав взгляд дочери, тоже слегка покраснел. И негативное впечатление от его слов улетучилось.

Один я продолжал задавать себе вопрос: «Почему Тутайн и Эгиль не стали искушением для Геммы?» Эгиль, которому едва исполнилось двадцать и который выглядел безупречно, имел красивые руки и доброе лицо, расхаживал по комнатам, словно воплощенный соблазн… И Тутайн — когда после заполненного трудами лета он погрузился в монотонность зимнего прозябания, лицо его сузилось и помолодело. Глаза будто пробудились для неисчерпаемой глубины. Мысли (казалось, он непрерывно с ними играет) наделяли его неодолимой мужской привлекательностью… Однако Гемма напускала на себя такой вид, будто она вообще не видит этих двоих. Слова, которыми она с ними иногда перебрасывалась, были подобны пушинкам, вытряхнутым из старых перин. — Она не давала мне повода для озабоченности и сомнений. Ее сны и грезы несли на себе отпечаток моего образа. Именно Гемма научила этих двоих демонстрировать полнейшее равнодушие, когда она переступала вместе со мной порог спальни, чтобы провести два или три часа в обстановке большей непринужденности. Никто не выгонял этих двоих из залы. Они имели право все знать и оставаться в преддверии нашего исступления.