Новый американский молитвенник

Я решил, что не стоит тратить время на его бред, и двинулся к двери.

— Было очень интересно, — сказал мужичонка мне вслед.

Глава 7

Я отогнал двуногое насекомое, кружившее возле Терезы, и, не обращая внимания на инфернальное освещение и шум «Эль-Норте», серьезно говорил с ней около часа, просил у нее прощения, признавал, что да, мне и правда предстоит иметь дело с серьезной фигней и надо сначала хорошенько подумать, что делать с «Молитвенником» и новым стилем дальше. Я говорил совершенно искренне, потому что верил в ее правоту и знал: ей со стороны вся моя жизнь виднее, да и заботится она о ней, пожалуй, больше, чем я сам. А когда мы договорили и допили, то вернулись в свой мотель под названием «Радар-99» (с десяток оштукатуренных кабинок, выстроившихся вдоль шоссе на выезде из Ногалеса) — ни на что не похожее, непонятно чем живущее местечко посреди пустыни, но зато с потрясающим названием (ни я, ни Тереза никогда не встречали подобного) и, вне всякого сомнения, соответствующей названию историей, хотя старый пьяница-метис, исполнявший в мотеле роль управляющего, отказался ее рассказывать, так что пришлось нам убираться в свою кабину номер восемь, где мы лежали на простынях, подсиненных светом звезд пустыни, и попеременно трахались, разговаривали и снова трахались до тех пор, пока розовый, словно персик, клинышек зари не высунулся между двух пологих холмов на северо-востоке. Тереза уже наполовину спала, когда я рассказал ей о человеке в черном, которого повстречал у «Эль-Норте». Правда, слова смягчили впечатление, и ей он показался не таким странным, как мне. «Просто обдолбанный какой-то», — подытожила она, прежде чем уснуть, но я все думал и думал о нем, и чем больше проходило времени, тем более странным и в то же время знакомым он мне казался. Знакомым, как я понял позже, в своей неприкаянности. Это происшествие еще долго сохранялось в моей памяти так отчетливо, как если бы его вырезали откуда-то и наложили на размытый фон пьяной ночи, ссоры и примирения. В голове у меня стоял туман, так что, ничего путного не придумав, я прильнул к Терезе сзади, успокоенный влажным теплом ее бедер, аппетитным весом ее грудей и дымным ароматом волос. И мы с ней задремали под квохтанье кур во дворе, далекие вопли громкоговорителя, слабый посвист какой-то пустынной птахи и ворчание старого пьяницы-управляющего, который клял на чем свет стоит заливавшегося смехом ребенка.

Я думаю, мы с Терезой прожили так довольно долго. Прильнув друг к другу. Упиваясь друг другом. А когда в середине ноября, всего за несколько дней до годовщины моего выхода из тюрьмы, нашего настоящего праздника, мы полетели в Нью-Йорк, это было похоже на медовый месяц с подарками, хотя нам и не нравилась та рекламная кампания, в которую с ходу окунула нас Сью Биллик. Благодаря Куинарду, «Книжному клубу» Опры [18]и трансляции моего интервью с Эдом Бредли по телевидению летние продажи «Молитвенника» сильно выросли, а предварительные заказы на второе издание, если верить Сью, «били все рекорды». Люди спорили обо мне, сказала она в одном из телефонных звонков, как спорят о политиках, — страстно, злобно, с пеной у рта.

— Это хорошо? — спросил я и тут же, хохотнув, чтобы было ясно, что я шучу, добавил: — Я-то надеялся стать поп-звездой, а не политиком.

— Нет, милый, поп-звездой тебе не бывать, — сказала она. — Зато ты вызвал полемику. А на этом далеко можно уехать.

Я предвкушал успех и все с ним связанное, так что одно время в Нью-Йорке, купаясь в лучах всеобщего внимания, я даже решил, что слава мне по вкусу; но продолжалось это всего несколько дней. Меня представляли в качестве культовой фигуры, преступника, который чудесным образом излечил свою душу и теперь торговал спасением со скидкой, и аудитория клевала на этот зловещий имидж. На выступлениях меня пожирали глазами, засыпали просьбами написать молитвы. С каждым днем публика становилась все настойчивее и требовательнее. В зале появились люди, пока еще не так много, которые подражали моему обновленному внешнему виду (Сью Биллик сводила меня по магазинам и закупила для меня целый гардероб черных вещей). Они носили мои книги на манер того, как пасторы носят Библию, прижав ее к груди, и называли себя вардлинитами. Женщины время от времени совали мне бумажки с телефонными номерами. Мужчины хватали обеими руками мои руки и напряженно вглядывались мне в глаза, ища в них тайного смысла. Наше турне обрастало новыми датами, встречи с читателями переносились из книжных магазинов в большие залы. В какой-то момент я вдруг обнаружил, что до дому еще целых пять недель, то есть почти как до Рождества. Разговоры с Терезой, когда мы обсуждали сложившуюся ситуацию один на один, немного смягчали ужас положения, а вечером накануне ее отлета в Першинг мы, по рекомендации Сью, пошли в дорогущий темный ресторанчик в Ист-Виллидже, где накрытые белыми скатертями столы, хрусталь, серебро и лохматые букеты папоротников в витринах выглядели завораживающе, и там я сказал, что хочу бросить турне, мол, денег нам и без того хватит. Но она настаивала, чтобы я выполнил взятые обязательства, заметив, что, может, мне и не захочется бросить писать, а значит, не надо настраивать против себя людей, которые могли бы мне помочь.

— Тогда останься со мной до конца турне, — сказал я за кофе. — Забудь про свой магазин.

— Но я именно там и хочу быть сейчас, в магазине.

— Я тоже.

— Все будет в порядке. Я встречу тебя на лекции в Финиксе, и мы вместе поедем домой. — Она помешала свой кофе со сливками и отпила немного. — Знаешь, о чем я тут подумала? Какой чистотой от них пахнет, от богатых. Это почти… почти как запах новой машины. Особенно Эд Бредли так пахнет. — Она добавила еще каплю сливок. — Может быть, они и впрямь лучше пахнут. Они лучше едят, лучше ухаживают за собой. Может, все это и превращается в запах новой машины.

— Эд Бредли меня не обнимал, — сказал я. — Так что я не заметил, чем от него пахнет.

— Спорю, он бы тебя с удовольствием обнял. — Она усмехнулась. — Не хмурься ты так сурово, он бы тебя и в щечку поцеловал.

— Я могу сорваться с последних двух недель. Отменить все между Чикаго и Финиксом. А в Финикс подъехали бы вместе, из дому.

— Да не волнуйся ты так. Делай, что должен, а в следующий раз подумай заранее, насколько оно тебе надо.

— А я и не волнуюсь, — сказал я. — Просто меня все достало, шум этот, это… ну, все вообще.

— А что достало больше всего?

— То, что бывает после чтений. Эти люди, которым я так нужен, что они сами не свои. Я от этого балдею… как от дури. Как от того дерьма, которое мы готовили в Уолла-Уолла. Брали жидкость для стартеров и пластиковые стерженьки от брызгалок для носа. Короче, всякое дерьмо. Получалось жуткое такое варево, прямо как у алхимика какого-нибудь. Мы давали ему выкипеть, и получался жирный желтый порошок. Вот и сейчас я балдею, как тогда с него. Дерганый весь становлюсь, дурной. — Я взял со стола счет, прочитал его, положил обратно. — Но самое поганое то, что я стал таким, какой я есть сейчас, благодаря новому стилю, и все же после лекций, а иногда и во время них… Нет, вообще-то публика ничего себе. Мне с ними даже весело. Просто иногда, когда я стою перед ними и говорю им то же самое, что говорил когда-то себе, мне кажется, что я их дурачу. И тогда…

— Но это же не…

— …я думаю: а может, я дурачу самого себя? Может, все, что я навыдумывал, это просто лапша, которую я сам себе на уши навесил? Но не могут же люди быть так чертовски слабы? Не можем же все мы быть такими пустышками? Вот из этого состоят чудеса? Все так просто и глупо? И в какой-то момент я понимаю: ну конечно, так оно и есть! Об этом и написано в «Молитвеннике». А потом гляжу на тебя и думаю: нет, ты со мной, и это важно. Важнее, чем все остальное. Но немного погодя я снова начинаю ломать голову: может, я просто убедил себя в этом, а на самом деле все не так. Короче, у меня все время такое чувство, как будто земля уходит из-под ног.